ВЛАДИСЛАВ ДРОЖАЩИХ
МИМОЛЕТНОСТЬ (2004)
Сиюминутны мои печали,
те, что в сумерках опознали
очертанья мои едва ли.
Твоя нежность сиюминутна,
и к своим очертаньям смутным
несводимы её детали.
Тело к телу сиюминутно
и к своим очертаньям смутным,
убегающим, бесприютным –
несводимо. За это свыше
ясный месяц кровищей свищет,
и не менее ясным утром
несводима улыбка к телу,
тело к телу, что то и дело
улыбалось, смеялось, пело
в полумгле, несводимой к чаше
что разбита, к печали нашей,
потому что свеча сгорела
возле губ, что к виску взлетали
с узким пеньем кровавой стали –
и в висок поцелуй вонзали.
Эй, горбатый, смежай лопатки,
червь бескрылый! Пора манатки
собирать и крутить педали.
У вождя и у мопса что-то
общее есть, есть одна забота
подавлять, как мятеж, зевоту.
И – счастливее свиноматки
и щетинистей – каждой складкой
прикрывать свой путь к эшафоту.
Все смешалось в ночной клоаке:
в небе свищут по-рачьи драки;
буераки, кусты, бараки.
Я сижу с тишиной у рта,
строит бельма мне пустота.
Ирреальна лишь мышь во мраке.
Усмехайся, такое дело:
я свое не покину тело,
ибо то, что во мне, истлело
раньше смерти и позже века
моего. Не вкушать мне млека,
что на божьих устах кипело.
Не грозит небесам попса.
У архангела и у пса
с бодуна не проси овса,
зверь нагорный, рифеец грубый.
Огнь трепещет, луна на убыль
на губах – как ничья роса.
Я своё не покину тело,
ибо то, что во мне, воспело
очертанья печали; дело
в том, что печаль не шире
очертаний дыры в сортире.
Лишь луна вовсю леденела
по кладбищам и по кустам.
Поднималась к твоим устам,
несводимая к небесам;
в полнолунье, как страх итога,
обретая сиянье бога.
Что вы, деточка? – сам с усам.
Под землёю нет ни черта,
как и в небе, чья пустота
с воплем ржавым свои врата
отворяет; и ты – опознан;
и зияет прощённый воздух
в небе, выпавшем из гнезда.
ПЕЙЗАЖ (2004)
С угловатостью чемодана
погоняй на перроне ветер;
ради лучшей дыры, чем анус,
разгоняйся в железной карете.
Время водит пейзаж по кругу,
по прокисшему циферблату,
на груди с птичьим «К югу! К югу!»
пошевеливая заплату.
Уходи! Уходи! – не надо.
Поцелуй предъявляя бегло,
уезжай! От чужого сада
Привокзальных чувырл и пекла.
Посреди карусельной стужи
в зимних топках горят пейзажи.
Уезжай! – никому не нужен.
Возвращайся! – никто не скажет.
Как велит нам глазная мука,
мы свой крик узнаём по тени
на воде, высотою звука
измеряя своё паденье.
И бегущей строкой двуногой
тень моста на речной тропинке;
на волне костяной, убогой –
паровозик в павлиньей линьке.
Он посадник – тире – паскудник,
Перст прокуренного фавора,
дармовых стопарей сотрудник,
зверь с расчёскою прокурора.
Он садовник! – тире – рассадник,
чтоб напакостить на погосте.
Жирной жизни перворазрядник,
выгребает из гроба кости.
Зверь безгубый – тире – законник,
червь двуногий – тире – двуокий,
вдоль по тундре – златопогонник,
а потом, как страна, широкий.
У детей земляного хама
народились в гляделках очи.
Мертвечина не имет срама.
Что случилось, белорабочий,
сладкий прихвостень высшей меры? –
ты постой-постой у забора.
С кистенём на дороге веруй
в исправление прокурора.
У детей земляного хама
прорастают в гляделках камни.
Мертвечина не имет срама –
красновишерские снега мне
двух надменно разъятых чресел,
бледных чучел в полночном дрейфе.
Почему ты, мой Бог, не весел?
Мелкий бес, отчего не сдрейфил?
Что ты ждёшь? – на щеках щетиной
проросли часовые стрелки.
Ехай в небо! – дорогой длинной,
с бубенцами, верхом на грелке,
в чьих-то пьяных кишках по пояс
обретая брак в промежутке –
под предлогом, что вечный поиск,
славить алиби проститутки.
Как опухший язык, на ветке
(если имя Твоё в запрете)
свист повис или ветер ветхий,
чтобы имя Твоё в Завете
не найти; чтоб крылатый поезд
по-сипушному взвыл на звёзды,
разбренчался, заткнул за пояс
арестантской печали вёрсты;
разбренчался горохом поезд
против ветра, вихляя задом,
неподвижной волной покоясь
с марсианским пейзажем рядом.
ЮЖНЫЙ КРЕСТ (2008)
Я весь в огне. Я вижу Южный крест.
Снежинки Севера сцепились язычками –
и Млечный Путь в морозной мгле над нами
повис фатой невесть каких невест.
Но я – в огне, я вижу Южный крест.
На вёслах спят созвездия морей.
Недвижна мгла и мраморноволоса,
и снег повис, порханья тяжелей.
И Южный крест так вытянут раскосо,
скривив зрачки на гибель кораблей.
И смуглый стан объятиям платка
не удивлён. Удивлены колени
твои, пыльцою взгляда мотылька
чуть припорошены, в режиме построений
мурашек мглы; и закруглённость тени
поверх колен – от первого глотка
так сладостна... И если тень небес
хоть что-то знает, на тебя взирая,
о нас двоих, из ножен вынимая
двуострый взор, огня цветущий крест,
заплечный меч из ножен самурая,
остановись – и замирай скорей.
Оплакан всласть дождями королей
неясный сад. Синей семи морей,
чужое море мраморно мореет,
чужое солнце землю не согреет. –
Остановись, оставь меня, согрей!
Колючий блеск змеится вдоль клинка.
И тишина нежна, кругловолоса,
и собирает смуглая рука
бесшумно-кипарисовую косу,
что расплетают взглядом мотылька.
НЕИСЧИСЛИМОСТЬ (2004)
Мнились мои печали,
мчались неисчислимо.
Мельтеша, по-птичьи кричали,
по-птичьи неустрашимо.
Если воспеть зевоту
ангела после поимки,
можно услышать «Кто там?» –
с той стороны пластинки;
звука целуя складки
и на своей постели
сонные отпечатки
ангела из колыбели;
ничуть не колеблясь, даруя
нежность мою по старинке
ангелу поцелуя,
влюблённого в скрип пластинки.
Где вы, в каком начале,
по-птичьи неисчислимо,
мчались, мои печали,
неустрашимо мимо?
То, что мы не воспели,
процарапано – ну-кась, сдвинься! –
на звезде, на сырой постели,
на зрачке кривозрячего сфинкса.
Где вы, в каком начале
мнились неисчислимо?
Мчались мои печали,
мельтеша, и по-птичьи мимо.
Двое не начинали
третьего сторониться.
Нежность моя едва ли
мертвому ветру приснится.
Оторвалось корою
то, что звалось печалью,
а потом, зарыдав, – зарёю,
брошенной в бездну далью.
Это лишь начиналось
сниться, но не приснилось,
не потому что мчалось,
а потому что мнилось.
ТЕРЕМ ДАЛЬНИЙ И ВЫСОКИЙ (2005)
Терем дальний и высокий,
заметельный, златоокий,
в занебесной тишине
ты не думай обо мне.
Путь обманный, свет в окошке,
волк в раю, дитя в лукошке
под луною ледяной –
ты побудь, побудь со мной.
Ангел бездны, прародитель,
настигатель, восходитель,
ангел бездны травяной,
ты побудь, побудь со мной.
В залазоревом лесу
я молитву вознесу.
Мне стоять перед тобой
с непокрытой головой.
Мне стоять перед тобой,
как у плахи ледяной.
Я с тобою, я с тобою
под алмазною луной.
Терем дальний и высокий
в занебесной тишине,
заметельный, златоокий,
ты не думай обо мне.
ЯМА (2011)
Городская перевёрнутая тьма.
Спят вполглаза лежебокие дома.
И моргает високосною звездой
перевёрнутая яма надо мной.
То ли сгинуть, то ли кинуться в бега.
Спят оглохшие в тумане берега.
В самом сердце, что ли, вырвали чеку.
А глухие: ни гу-гу и начеку.
Спят вполглаза лежебокие дома.
Долговые водяные терема
по загривкам беглых волн не пересечь
за неволю и неправедную речь.
Городская перевёрнутая тьма.
Не сойти с тобой, безумному, с ума.
Злая тьмица с високосною звездой,
перевёрнутая яма надо мной.
ДРЕВЕСНЫЕ ТАНЦОРЫ (2010)
Расставлены танцоры по земле,
и что-то всё мешает по традиции.
Ну, чтобы так, совсем без амуниции, –
и в пляс? Боюсь, не в нашей юрисдикции
пускаться в пляс и ковылять во мгле,
с пустым седлом, с метлой и на метле.
Древесные танцоры в темноте
расставлены, как в шахматах, без мата,
сутуло, одиноко иль крылато.
Но я клянусь под дулом автомата:
расставлены у черта в бороде.
Мы первые танцоры, но не те.
Мы первые танцоры на паркете
и на коврах альпийских и афганских,
и на горах, пластунских, партизанских,
с ковровым – из воззрений хулиганских –
бомбометаньем там, откуда дети,
чтоб душу вынуть и держать в секрете.
А там пошло: уже вторые, третьи,
под возгласы, и хрен в компот на третье;
бессмертные танцоры и в бессмертье
не первые, а так, откуда ветер
слинял, подув слегка в кордебалете.
От неуклюжих танцев плачут дети,
рождённые в случайном пируэте.
Картина – маслом, тот же бутерброд,
пока в буфете пятится народ.
Как разобрать в аду пирог-разборник,
чтоб АКМ собрать, ну, там, во вторник?
Не разобрать, кто первый, а кто кровник,
а в пятницу в десятые задвинут
туда, откуда до сих пор не вынут.
Но вот беда: в шкафу стоит с бокалом
скелет, что, под шефе, зашед с вокзала,
и прямо в шкаф, а там, в шкафу, – Вальхалла;
скелет стоит, отчерченный лекалом,
как фикус, прям, и крив притом немало:
то ли стошнило, то ли станцевало.
Но вот беда: танцоры на земле
танцуют, ну, а бал на корабле.
И что с того, что с корабля на танцы
плясун клевещет, младогегельянцы
на рее реют, как протуберанцы.
Древесные танцоры спят в седле.
А дерево – без ног. А дерево – во мгле.
А дерево – штормит. Сегодня в клубе танцы.
УЛЕЙ (2011)
Двужильный тяжкий труд каменотёса,
и времени двужильный тяжкий труд.
Печалью жалят высохшие осы,
и в мёртвом улье солнца не живут.
И солнце каменное в мёртвом тёмном храме
и в улье тёмном не найдёт приют.
И в медоносной мгле с двукрылыми очами
медвежьи солнца больше не живут.
И вещих снов так тяжела раскосость,
и спит от времени отдельно вещий век,
и солнца нежатся; спят каменные осы,
в прожилках мраморных, и жалят свой ночлег.
И я проснусь – в чужой Перми, подземный
ночлег твой длится; камень не стесать.
Так ропщет брат, к сестре прикосновенный, –
чтоб вещим сном её на время стать.