2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ИРИНА АРГУТИНА

 

* * * (2004)
На окне у соседки цветёт старый кактус.
У меня – старый хлеб. Недоеденный хлеб...
В дверь стучатся волхвы. Где моя деликатность?
Не впущу бородатых в мой каменный хлев.

Я их вижу в глазок. Никакой благодати
ни в едином глазу. На какую звезду
их сюда понесло? Ухмыляются, тати.
Вот ограбят – и сына с собой уведут!

Что, открыть? Открывать интересней, чем помнить.
Только память меня не подводит, увы.
Впрочем, что здесь украсть? Хлеб, цветущий упорно?
Книги старые? Сына-подростка? Волхвы

удаляются, руганью витиеватой
оглашая подъезд. И, как лезвие в бок:
«Я к тебе присылал. Ты сама виновата».
Я сама виновата. Спасибо, мой Бог.

* * * (2004)
Хрупок песочный мир. Впрочем, какая разница –
мальчик ли виноват, или подружка тоже.
Он отобрал совок и, убегая, дразнится.
Так убегают миг, время и память. Позже

так убегает жизнь. И, убегая, дразнится.
Боже, как хороша, даже когда резка...
Мальчик не виноват. Это она, проказница,
бросила горсть песка.

* * * (2004)
Озноб осеннего дождя
рождает горечь листопада.
Над мокрой площадью вождя
ведёт заоблачное стадо

к заморским пастбищам. Они
пройдут воздушным коридором.
О, местный боже, сохрани
меня бездушным валидолом
на этой, вымокшей в слезах
земле под коркой каменистой,
ломтём пока не отрезай,
ещё не снег... ещё не выстрел...
.......................................................
Листва с повадками мышей
лениво бегала от ветра.
И стало легче на душе.
И удалось пройти два метра

по улицам и площадям,
по проводам и эстакадам
сквозь дрожь осеннего дождя,
промокшего под листопадом...

* * * (2004)
Растворяется дверь. Растворимость её возрастает
с приближением к выходу в новые среды и сферы.
Намечая надрыв, за спиной надрывается стая,
провожая луну и ещё одного Агасфера.

Этот хор, проникающий в уши из чёрных отверстий,
этот хорь, проникающий в курскую область, где куры
обмирают в блаженном своём предвкушении зверства
и его эпикриза, подписанного Эпикуром, –

этот хор ничего не добавит уму и печали.
И подобно иным, стоголосым и тысячеликим,
он останется там, или, как говорят, за плечами,
словно пройденный путь – променад перед новым, великим,

нет, не шёлковым. Ни каравана, ни хора, ни стаи.
Одинокий старик, заблудившийся в Виттовой пляске.
Одинокая девочка старые книги листает
и зачем-то жалеет собак ездовых на Аляске.

Одинокое дерево – где ему сладить с великим –
засыхает крестом, и, конечно, он груб и увесист.
Кто один перед богом, тому не до разных религий.
Крест уже на плече, а на небе повис полумесяц
и звезда, шестиглавая или неважно какая, –
вот под ними пойдёшь – и увидишь, чего не заметил,
иногда постигая и даже порой изрекая,
но и только. И только. Хотя уходил не за этим.

Просинь (2004)

Старый январь, серокаменным льдом облицован,
вздрогнет однажды, уже на исходе; уже не
горбясь от тяжести под небосводом свинцовым,
вскрикнет, узнав эту ясную синь поражений.

Вскрикнешь тут! («Силы небесные, вы заплутали!»)
Взглянешь наверх, на воздушную прорубь, на свет ли
божий – но этот, уместный, к примеру, в Италии,
здесь – как последний. Вот так и глядишь –
как в последний.

Так и шаманишь: «Меня не коснётся...» Коснётся!
И не позволит ни спрятаться, ни застрелиться.
...Щедрый Всевышний подарит по новому солнцу
к каждому нашему новому Аустерлицу.

Траншеи последней войны (2004)

Памяти Виктора Прокофьевича Аргутина, моего свёкра

Как протянулись – от глаз и до самой шеи,
слева направо по лбу, по землистой коже, –
нет, не морщины, а фронтовые траншеи,
что не утюжат земные пути – итожат.
Бог не забыл: он уже присылал повестку.
Скоро идти. Остаётся такая малость.
Пусть подождёт: нынче сын прилетел с невесткой.
Надо побриться, чтобы не испугалась.

Нет, ничего – молчаливая, молодая.
Вечером вышли вместе молчать на балконе.
День уплывал в Заилийское Алатау
(горы отсюда видны как на ладони).
Так бы стоять и стоять. Почему, однако,
хочется ей рассказать, пусть нелегко мне?..
Я ведь с войны принёс медаль «За отвагу»
и нежелание ни говорить, ни помнить.

Будто замок сорвало. Так не бывало,
чтобы язык не поспевал за речью.
Только чернеет зубьями Алатау,
только летучие мыши свистят картечью...
Только и я как будто её моложе,
только война за мной начала охоту:
нас окружили. В плену я очнулся позже.
Первый побег, второй, – а кругом болота.
Стынет вода ледяною октябрьской кашей,
пули жужжат со скоростью глупых мыслей:
«Вот доберусь – а ведь я доберусь до наших –
и отогреюсь. Может быть, даже высплюсь».

Вот и добрался. Тут же и отогрелся.
Мне капитан грозился поставить точку:
мол, пристрелю тебя за попытку к бегству.
Если бы не налёт, пристрелил бы точно.
Падали в пыль и слушали вой моторов.
Не поднимая глаз, получали в спину
(через минуту тот, кто ещё не помер,
знал, что не пулю, а комья земли и глины).
А на дороге убило шофёра ЗИСа.
Вылез майор, живой, но немного бледен,
и про меня: это что, говорит, за птица?
Я говорю: «Шофёр». «Заведёшь – поедем,
а на тебя бойцам напишу расписку».
Отчим – тот был шофёр. Научил чему-то.
Я починил, завёлся – и с Пятым ЗИСом
больше не расставался ни на минуту.

Веришь ли, нет – вот это была машина!
Как нас ни били, всё же с земли не стёрли.
Слышь, по лицу земли пролегли морщины,
как у меня, глубокие... Что-то в горле
комом застряло. Смолк – и увидел руку
на животе, слегка натянувшем блузку.
Господи, ты бы дал мне дождаться внука.
Только узнал бы – и сразу к тебе в кутузку...
..........................................................
Так я и умер, правила соблюдая.
Внука не видел. Сын прилетал проститься.
А через год Заилийское Алатау
мирно, без боя, кануло за границу.
Наша война, последняя из великих,
нас добирает, старых, больных и вздорных,
не запятнавших руки свои и лики
кровью и золотом будущих войн позорных.

Детский альбом (2007)

Трёхрожковая люстра висит пауком в тишине,
затаившись в темнеющем небе над детской кроватью.
Доедают на кухне свой ужин отец-инженер,
мама, бабушка, дед с прикатившей на праздники сватьей.

Детский плач не услышан, поскольку совсем не криклив,
и ещё не навзрыд, и, почти не по-детски, – в подушку.
А на кухне жуют за беседою, двери прикрыв.
Мерно клацают вилки и ложечки тенькают в кружках.

Только дед музыкальное ухо напряг: «Я сейчас!» –
и неслышно подкрался в поношенных войлочных тапках.
«Что ж ты, детка, не спишь?» А у детки слеза горяча
от горючих прозрений, рожденных в ужасных догадках:

«Деда, мама умрёт?» Бедный дед обомлел: «Да ты что!» –
«Никогда-никогда?» – и доверчиво ждет обещаний.
Дед не может соврать. Хоть бы кто-то на помощь пришёл!
И является бабушка, миску прижав с овощами

к необъятной груди, – а за нею и мать, и отец,
и приезжая бабушка тоже бегом прибежала.
И дрожит синева, как на кухне дрожал холодец,
от семейного смеха над столь отдаленным кошмаром.

И утихло дитя, осознавшее всё наперёд.
Целый вечер на кухне решали иные задачи.
А ребёнок не спал. Стало ясно, что мама умрёт,
но над этим, наверно, хорошие дети не плачут.

* * * (2007)
По календарю –
небо и простор,
хрупкость голосов,
благо богомола...
Дарит январю
мужество и скорбь
каменная соль
грубого помола.

Поутру проспект
верит в тормоза,
разъедает соль
кожицу сапожек,
разъедает свет
синие глаза,
и горит лицо,
а душа – не может...

* * * (2007)
По проспекту прямо, потом сворачивая
на какую-нибудь улицу Артиллерийскую...
Прогулка, в общем-то, незадачливая:
осень теряет листья, голова – мысли.
Можно повстречать соседей по дому,
коллег, пришельцев западных и восточных,
южных и северных, знакомых и незнакомых,
всех – до одного, что абсолютно точно.
Может быть, светлая куртка, такая же или похожа.
Могут быть астры, последние перед снегами.
Семья из трёх человек – чужая. Мороз по коже,
и на минуту нехорошо с ногами.
Можно сменить район или даже город,
но зачем? И дело не в том, что менять непросто,
а, скорее, в том, кто неизбывно дорог,
даже если невероятен на земных перекрёстках.
А тому назад сознавали: боже мой! –
днём и ночью, с закрытыми и открытыми,
голосом и телом, дыханьем, ощупью,
не гневя судьбу, раз уж такие дары даны.
Говорили о новостях, стихах и далёких датах,
о детских проказах, о том, что яблоки сварят в сиропе,
и – со знанием дела – о сырьевых придатках
и воспалении их по всей Азиопе.
Слушали Паваротти, прислушивались к Синатре,
уступали друг другу – добровольно и с песней.
Теперь один владеет землёй, три на три,
упокоившись на Успенском,
а его тень, обременённая плотью,
бродит по именованным улицам и проспектам,
мается под Синатру, плачет под Паваротти
и почти жалеет о том, что любовь бессмертна...

Октябрьское позднее (2008)

Краткий реликтовый луч, милосердный, как лепет
о состраданье к любой народившейся твари,
вышел – и сгинул. И снова горбатого лепят
ветер и дождь – из прохожего на тротуаре.

Он, одинокий, как праведник, чёрный, как ворон,
не исчезает во чреве бензиновоядных,
стеклобетонных и прочих приимных, но ворот
поднят, лица не видать, устремленья не явны.

Что ж его тянет и клонит – под ветром восточным,
редким казахским пришельцем, в раскос моросящим?
Что его гонит, как чёрную щепку, по сточным
и водосточным клоакам? – а впрочем, грозящим

разве что насморком. Что ж его носит, как парус?
Что ж позади, в ста шагах – и ни больше, ни меньше –
кто-то шагает за ним, неуклонно, как старость,
неграциозной походкой выносливых женщин?

Шляпа моя. И пальто из такого же твида.
Ёжится так же. Ну хоть бы походка другая!
И никого впереди на сто метров не видно.
А позади – неуклонно шагает... Шагает.

* * * (2010)
Я говорю. Мне трудно. Но держит стойку
тот, кто нашёл однажды слова другие.
Стали в глазах и голосе стынет столько,
что отдыхает флагман металлургии.

Пар над ковшами гнева клубится тучей.
Зрение меркнет. Ясно пока одно лишь:
лучше прокол Колумба, чем бред Веспуччи –
в новом, чудном, ищите оскал чудовищ!

Знаешь, воитель праведный, ты неточен
только в одном, да и это не довод, впрочем...
Помнишь ли сказку детства – там был цветочек.
Было и чудище. Аленький был цветочек.

Кто от любви и страха над ним не плакал?
Думали разве в волнах волшебной дрожи:
«Девушку нашу враг не получит в лапы»?
Может, глупее были? Добрее, может?

Я говорю. Мне трудно: опять охота
и на волков, и на бойких щенков, тем паче,
нет у них ни хозяина, ни породы –
кто в сердобольном детстве о них заплачет?

Чудище обло, стозевно и жаром пышет –
девушке нашей нечего строить козни!
Сталь ему в сердце! Точно ли, что не дышит?
...Аленький был цветочек. Увял. Да бог с ним.

Где-то посередине (2010)

Где-то посередине между югом и севером
(там, где искали спешно, да растеряли столько)
страхи ли рассадили или беду посеяли –
стало безлюдно между западом и востоком.

Хуже, чем нездоровье, хуже озноба – ужасом
под расставанье с теми, кто ещё мог быть в помощь,
било в бредовой дроби – и покидало мужество.
...Кто у твоей постели? Что, и лица не помнишь?
Вспомни: она укрыла тощей шубейкой кроличьей.
«Есть у тебя надежда», – это вопрос? Ответ ли?
Брови – седые крылья, складки глубокой горечи
на перепутье между полночью и рассветом.

Помнишь – во сне, в бреду ли – лобной ложбинкой влажною
пальцы сухие, те, что тронули лоб горящий?
Череп гудел, как улей, припоминая важное,
в той лихорадке между прошлым и настоящим...

Красят рябину кисти, а мудреца – седины.
Бродит во снах сутулость по облетевшим датам
в поисках старых истин где-то посередине.
...А ведь рука коснулась лба твоего когда-то!

* * * (2005)
На разложенном диване
от любви до чувства долга
через боль и состраданье
добираются недолго.

Было платье белоснежным,
был костюм широкоплечим,
будут белые одежды,
если ангелы не лечат.

Опусти глаза воловьи,
не гляди – не будет больно.
Посиди у изголовья,
хмурый ангел недовольный.

Недовольный: не до воли,
не летается, однако,
если я лежу и вою,
как побитая собака,

если я лежу на сене –
не оставишь, я-то знаю.
А на небе предвесеннем
тучка пляшет расписная

и зовёт к таким же лёгким.
Ты вздохнёшь. А что тут скажешь!
Ангел, ангел, эти вздохи –
как моя земная тяжесть –

с каждым днём все легче, легче,
и, глядишь, уже недолго...
Ангел мой – из бывших женщин,
вот и плачет втихомолку.

 

 

Аргутина Ирина Марковна родилась в 1963 г. в г. Челябинске. Окончила Челябинский государственный университет. Работает инженером. Автор поэтических сборников: «Свободные скитальцы», «Время поить пески», «Линия перемены дат», «Настоящие птицы», «Четыре степени свободы», «Избранное». Член Союза писателей России с 2003 г. Член редколлегии международного поэтического интернет-альманаха «45-я Параллель». Лауреат (1 место) международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (Нью-Йорк, 2004), лауреат литературного конкурса им. К. Нефедьева и др. Публиковалась в литературных газетах, журналах и альманахах России, Германии и США. Участница второго тома «Антологии современной уральской поэзии». Живёт в Челябинске.

Юлия Даниленко (Пермь) о стихах И.Аргутиной:

Ирина Аргутина – автор шести поэтических сборников. О ней принято писать: получившая признание, зрелый, состоявшийся автор. И вроде бы это бесспорно, ведь поэзия Аргутиной действительно мудрая, зрелая, стилистически выдержанная, или, по крайней мере, устоявшаяся. Её стихи – это неспешный философичный разговор с вдумчивым читателем, которого Аргутина отнюдь не пытается развлекать, напротив, взывает к серьёзному диалогу о сокровенном, главном, вечном. Её поэзия почтенна, академична, в ней все ингредиенты дозированы в меру: классическая традиция и метареализм («Растворяется дверь. Растворимость ее возрастает…»), цитаты и аллюзии, реминисценции и ассоциации. Как заметил один из рецензентов, «генеалогия достаточно типична: Бродский, акмеизм, лучшие образцы разрешенной советской поэзии», в последнее десятилетие к ним добавились «симптомы» уральской поэтической школы. Темы поэтической рефлексии Аргутиной также устойчивы и должным образом амбиваленты – жизненный путь уподобляется бесконечным странствиям Агасфера, который превращается в «одинокого старика, заблудившегося в Виттовой пляске», странника, несущего «свой крест». «Свой крест» – возмездие – постигает и Марию, избравшую отказ от жертвенной участи и горькой благодати («На окне у соседки цветет старый кактус»). Сама же метафора жизненного пути как одинокого странствия высвечивается через отрицание лишнего: жизненный путь есть само постижение пути.
Тексты Аргутиной вырастают из (и – в него же врастают) многомерного культурного пространства, где сталкиваются осколки разных сфер, культур, времён, сопряжение которых рождает новые смыслы и одновременно, увы, их обезличивает. В чтении таких стихов рождается чувство, что, усердно вписывая себя в метафизические «сферы и среды», автор растворяется, как и сама граница между временами и пространствами.
Понимать, что обезличивание есть не стратегия, но судьба поэта, начинаешь, когда взгляд цепляется за, казалось бы, лишнее в этой высокой судьбе – зазубрины, ритмические сбои, фрагменты недоиспарившихся биографических отражений. Последние обведены автором по контуру – и хотелось бы мелом, но в руках Аргутиной губная помада. Как прекрасна она, растворённая в морщинах свекра-фронтовика («Траншеи последней войны») и сколько инфантильного кокетства в самосозерцании: «Нет, ничего – молчаливая, молодая», «Смолк – и увидел руку / на животе, слегка натянувшем блузку». Женской инфантильностью окрашена и память о детских потрясениях: «И утихло дитя, осознавшее всё наперёд» («Детский альбом»). Попытка нарисовать себя поверх потока универсальной общепоэтической судьбы – это вообще свойственно Ирине Аргутиной. Нарисовать себя, рассказать о себе в третьем лице, зафиксировать собственное отражение. Но зачем? Вот и в автобиографии она пишет так же, с любованием глядя на себя со стороны: «Через полтора года родилась Ира Алтоцкая. Сия последняя, тихий ребёнок с интересами, ограниченными книжками, классической музыкой и устройством вселенной, отлично училась, окончила школу, университет по специальности «Химия», поработала четыре года по упомянутой специальности и вышла замуж за Вячеслава Аргутина /…/». Но далее идут слова, которые многое объясняют: «Рядом с умным и тонким человеком, понимавшим её с полуслова и даже без слов, Ирина Аргутина начала всерьёз писать стихи...» Когда любимого человека не стало, в её стихи вклеился его взгляд: теперь кажется, что это его глазами она смотрит на себя со стороны, ему хочет показаться своей птичьей прелестью, у него ищет защиты от неизбежного («Шляпа моя. И пальто из такого же твида. / Ёжится так же. Ну хоть бы походка другая! /И никого впереди на сто метров не видно. / А позади – неуклонно шагает... Шагает» – «Октябрьское позднее»).
И тогда до тебя вдруг доходит, что губная помада – не от кокетства. Просто, когда происходит трагедия, под рукой не всегда бывает мел.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии