ЕЛЕНА МИРОНОВА
* * *
Ты испуг и больница, в которой врачи
заблудились в осоке бессонниц подробных.
По углам – часовыми – расселись грачи.
Обнажили потёмки подгнившие рёбра.
Спотыкается взгляд, не умея совпасть
пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,
и бросает пространство в бездонную пасть
непрочитанных бабочек хлебные крошки.
Надвигается время. Разбухшим веслом
неуклюже цепляет за жабры окрестность –
и летит серебро чешуи на стекло,
и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.
Их одну за другой подбирают грачи,
воровато уносят в раёк карандашный,
где над телом твоим наклонились врачи
и колдуют...колдуют... и больше не страшно.
* * *
«абсолютно золотая смерть по имени полина...» Алексей Сальников
Капли... Цапли...Цепеллины...
Смерть по имени полина
золотится ближе к краю –
и рукой подать до рая.
Раи рвут в полях ромашки.
Смерть читает по бумажке.
Ты читаешь по губам,
говоришь ей – не отдам.
Но она тебя не слышит,
холодком на травы дышит,
рыбий открывая рот.
И ромашки (раз)даёт.
Раз – и нету больше оли,
затерялась в чистом поле,
заблудилась меж травы,
закатилася во рвы.
Два – ушла за ней марина.
Три – сергей исчез недлинно,
серебрился на ветру,
да истаял весь к утру.
Утром кончились ромашки.
Ветер выхватил бумажку
из недрогнувшей руки.
К цепеллинам льнули цапли
и цедили свет по капле.
В поле зрели колоски.
* * *
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет... бормочет... бормочет...
не сделать и шагу: всё кормит с руки – на убой!
Но что-то осталось во мне от заглазного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья –
там сбудется всё, и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.
ЯБЛОЧНОЕ
Яблоко гула, червивое до кости,
катит гроза. Догрызает своих щенков.
Господи, может быть, можно кого спасти,
вытравив мёртвый гравий из их зрачков?!
Ночь погоняет тучных коров дождя,
гулкое яблоко пробует на зубок –
косточки в землю бросает, где черви бдят
всякого, кто помечен – как цель – судьбой.
Господи! хоть одного – за подкладку дней,
и промолчать о том, что пора ему...
Только всё ближе голодный рёв, сильней:
– Стройся! с вещами на выход! по одному! –
в тьму, где давно поджидает нас всех вода,
катится яблоком, вяжет кислинкой рот.
Падаем яблочно... катимся – кто куда.
Утром Отец каждого приберёт.
* * *
Ливень свесился с карниза –
поглазеть чужие сны.
От кофейного сервиза
откололось полстраны.
Местность сбрасывает кожу –
значит, время повзрослеть:
осень пить из чашек Божьих,
по карманам шарить медь.
Пахнет йодом и карболкой
в непроглядной чаще букв,
положи меня на полку –
не выпытывай судьбу.
Но когда подступит к горлу
острым лезвием вода –
встань у входа в чёрный город,
не пускай меня туда!
* * *
стеклянный свет. и холодно. едва
в дыхание вмещаются слова.
нас не доспят и в грусти треугольной
забудут, потеряют до утра,
в сухой траве оставят умирать,
где будет свет нас обнимать небольно
и целовать простуженно в висок.
на клёне побелеет волосок.
потянутся мостки поближе к раю.
пройдётся ночь по снегу босиком
и обмакнёт легонько в молоко
сухарик тьмы, обкусанный по краю.
НАБРОСОК ДОЖДЛИВОГО НАСТРОЕНИЯ
Вода, к воде сходящая с ума,
сама с собою водит хороводы,
и тянет с неба в город задарма
дождливую погоду, и повзводно
считает возведённые дома.
Вода, в воде нащупавшая цель,
вколачивает гвозди в дёрн умело.
Мельчает лето, севшее на мель.
Стрекозы, нарисованные мелом,
во рту катают солнца карамель.
Вода, с водой идущая пешком,
в простом пальто свободного покроя
расчёсывает время гребешком,
глотает всё, на что зрачок настроен –
нас трое у неё под языком.
Но тот, который третий, лишь молчит.
И, повернувшись к каждому спиною,
вода, от дома потеряв ключи,
который день меж нас стоит стеною –
сплошною, как китайский алфавит.
Шекспир forever
«Как холодно! и ветер резкий дует...» Шекспир. Гамлет
как холодно и ветер нынче зол
я сам себя как поле перешёл
[но вышел мимо]
найдя закут в моей дурной башке
безумие там руту рвёт в тоске
[необъяснимой]
светило разминает свой кадык
отчизне намечается кирдык
[из всех орудий]
здесь даже воздух до костей прогнил
Офелия пропалывает ил
[сбежав отсюда]
мой бедный Йорик нам так не свезло
нас будет жизнь выкусывать как блох
[ежеминутно]
приговорит пожизненно к шестку
альцгеймеру бобруйску и прыжку
[без парашюта]
* * *
вколочен в этот воздух навсегда
но всякий раз пытаясь обмануться
с гвоздя снимаешь тело и вода
становится тебе подобьем блюдца
и ты идёшь и Бог тебя идёт
такая тьма в тебе перегорает
что кажется какой-то миг вот-вот
и можно небо продышать до рая
* * *
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Обрушиваясь с верхних этажей,
теряется зима в коробках комнат.
Ничьих примет не отличить уже
от темноты, и голоса не вспомнить.
Сгорают рукописи – из золы
выклевывая зёрна горькой мглы,
ночь сходство обнаруживает с птицей,
захоронившей в чернозём крыла
полмира, и ко мне на край стола
присевшей – музыки напиться.
* * *
(памяти мамы)
Останься. Задержись хотя б на день!
Позволь... позволь такой тебя запомнить:
ты утром платье новое надень
и свет впусти бродить по дебрям комнат.
Забудь, как плачут яблоки во сне,
подёрнутые близостью паденья,
о том, что время, спящее на дне,
вот-вот проснётся и за нить заденет.
И оборвёт. И выстудит, едва
недлинным холодком дохнув на спины.
Опустит сад пустые рукава
в промёрзшую глухонемую глину.
Останься – в этом платьице простом
шагнувшая навстречу мне из круга,
как будто нет ни дальше, ни потом,
а есть лишь мы, обнявшие друг друга.
КОШКА-ЛУНА (СЕРЕБРЯНОЕ И ЗОЛОТОЕ)
Отпусти в синеву свой серебряный слух –
притаилась на облаке кошка-луна
и, шурша сединой легкокрылых старух,
ловит тёплую мышь беспокойного сна.
И макает усы – в молоко февраля.
И царапает белую смальту окна.
Онемевшие губы к ней тянет земля –
только кошка всегда остается одна.
И крадётся вдоль крыш, золотым животом
не касаясь седой черепичной фольги –
и серебряный иней встаёт над кустом,
и серебряный ангел плетёт из пурги
нежный профиль зимы...
полукружье плеча...
непослушную линию тонкой ноги...
И в серебряный лес отступает печаль,
раскачав фонарей золотые круги.
Колыбельная
Может, я. А может, ты...
Колос медленный иссушен.
Спрячь, дружок, рояль в кусты,
колыбельную послушай.
Будешь мне почти что брат,
засыпай, мой Авель, крепко.
Виноват – не виноват,
А землица держит цепко.
Над тобой и надо мной
пролетают птицы-люди
и вращают голубой
шар, как голову на блюде.
Ты лежишь там, или я, –
им по-прежнему нет дела.
И кровавая стерня
зарастает чистотелом...
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ТАНКА
«...когда-то ты ёbнулsя в танке
кто вспомнит про это потом...» А.Павлов
когда рассыпешься в труху
в горящем танке
тебя отыщет наверху
твой личный ангел
твой вертухай и проводник
на том и этом
твой позолоченный двойник
с полушкой света
танкист и в прошлом командир
он глянет строго
потом скомандует «иди!
пока дорога
не заросла за кругом круг
щетиной леса»
и ты пойдёшь
совсем как звук
лишённый веса
