2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
1 ТОМ (1972-1996 гг)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Фонд ГАЛЕРЕЯ»    
  ЧЕЛЯБИНСК, 1996 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ЮРИЙ КАЗАРИН

Казарин Юрий Викторович родился в 1955 в Свердловске, публиковался в журналах «Юность», «Урал», автор двух книг: «Погода» (Свердлолвск, СУКИ, 1991) и «После потопа» (Екатеринбург, Бизнес-центр, 1994). Живет в Екатеринбурге.

* * * (1992)
Душа прошибает остывшую плоть.
У шкуры тяжёлой - ни боли, ни вкуса.
И можно ко лбу стрекозу приколоть,
как Богом заброшенного Иисуса.

Где летом лопух под копытом намок,
там рвёт паутину коровья ресница
и мелом сибирский сорит мотылёк,
и аспидный шмель в обручах золотится.

То во поле ангел гуляет малой -
душа на лету приживает букашку.
То бабочка хрустнет, когда под иглой
пытают её красотой нараспашку.

То бражник брюхатый исподнюю дрожь
подарит окну - и окно запотело.
То ты хорошо - воскресая - умрёшь,
бросая своё землеродное тело.

* * * (1989)
За листьми - листва,
как за душою - тело.
Скупее волшебства
сезонные пробелы.

Проворнее дождя
бегут на свет из мрака
собака и дитя,
особенно - собака.

ТРАМВАЙ (1991)

Трамвай - детдом, кроватный ряд,
где дышат в белое с любовью.
Пока ты зябнешь - в изголовье
светло. И женщины не спят.

Трамваи в яблоках летят,
и в решето трамвайных спинок
встревают кладбище и рынок,
и соловецкий снегопад…

Толпа - большое баловство,
и в обмороженном трамвае -
сарай, начинка меховая
и холода, и Рождество.

И поручень - под облака -
как богово рукопожатье.
Рывок, случайное обьятье.
И малосольная щека.

И в нежной темени, без глаз,
дыша декабрьским окаянством,
ты между веком и пространством,
как ветер в городе, увяз.

* * * (1990)
Когда мороз - пророк и по загривкам странник
и жаждой Рождества расплющены уста,
в чеканное окно вработан подстаканник -
округи испитой гранёные места.

От прошлых голубей - вообразимый шорох,
и строем ходит ночь за ангелом огня.
Плюётся серебро, и в петушиных шпорах -
то скрипка, то снежок - живая визготня.

Когда в глазах фольга с церковными краями
и ноздри жжёт сибирская оса,
ты плачешь до тепла. Ты плачешь муравьями,
как топором любимые леса.

Любовь и алкоголь - подвздошные громады.
За выдохом идёшь по кромке городка,
и кажется, что видишь до Канады -
на глубину тоски и каблука.

БРАТУ (1989)

Кошмар подымался на пятый этаж.
Ступал, как по рёбрам, к тебе - без промашки.
Химический в жилах ходил карандаш -
и кровь разрывала бельё промокашки.

Чужими очами душа в закутке
мерцала, как волк в белобокой кошаре,
за жизнью, в курчавом античном кошмаре -
со смертью-надомницей накоротке.

Ты сердцем качнулся в животную тьму
по всем чердакам государственных зданий…
Коричневый сон умирал от рыданий -
и ты, уцелев, улыбался ему.

* * * (1989)
Бесстыдница оса, как больно и как сладко
раздвинуты цветы по самое тепло.
Толкучего луча втемяшилась закладка
в чащобу - на июнь, такое-то число.

Где бабочка с утра - капустница, чухонка.
И холодно. И лось пошёл не с той ноги.
И сахарной росы живая самогонка
заставила сиять мужские сапоги.

За лесом все кусты - повадка человечья,
и чудится любовь по самое тепло,
где крепкое село вложилось в междуречье -
и судорогой церковь в небо занесло,

где всё пройдёт, как лес - по памяти, по слухам.
И кладбище махнёт в тяжёлые поля.
Но сказано земле лежать над нами пухом -
и лесом изойдёт пуховая земля.

* * * (1990)
На подоконнике дитя
выглядывает из дождя.
У мальчика окно двойное -
волнистое и проливное.

Ещё у мальчика простуда.
У ангела лицо верблюда.
Кроша сквозь дождь осенний мел,
он на работу прилетел -
и сад до смерти опустел.

И сад стоит в саду без сада,
где из рябинового ада
ворона скрипнет натощак,
как транссибирский товарняк.

* * * (1990)
Наморосило вкось на поллитровку,
и город просыхает на мели.
Я напишу под Богову диктовку,
какое время года у земли.

У Азии над озером Былтымом -
волны адриатическая прыть.
Куда рванёт душа с зелёным дымом,
когда дадут у стенки прикурить…

Мои сады отпела пилорама,
и женщину в Европу унесло.
И прямо в глотку яблоко Адама
до горечи, до голоса вросло.

* * * (1991)
Я вышел весь, как в небе самолёт.
И холодит у Божьего предела
душа-подвал, подземный переход
из тело в тело,

когда знобит последнее тепло
и пятерня небес легла на темя.
И прежнее пространство перешло
в сплошное время.

* * * (1993)
У жизни мартовская треть.
Душа на юг посмотрит в оба.
И сердце учится - до гроба -
то разрываться, то болеть.

Всё больше воздуха и смерти,
и полуобнажённой тверди,
и неба кровного вверху
с теплом у пахоты в паху.

* * * (1994)
Это жажда, влекущая вниз,
и дыханье попарно и хором,
где сирени персидский сервиз
вымерзает жемчужным фарфором.

Долго небо к душе приближалось
и тянуло вином за язык.
Ты, зажмурившись, к морю прижалась -
значит море сегодня мужик.

Помолчу, убывая к востоку,
где, на свет заголяя глаза,
опустилась на губы пророку
голубая, как смерть, стрекоза.

* * * (1990)
Нехорошо тяжёлому мужчине
на подвесном - с нагайками - мосту.
Качнуло вниз - и в девственной пучине
зевнула рыба с молнией во рту.

Так вот куда заносит высоту
по ходу Божьего движенья,
где ты стоишь, качаясь на мосту -
как отраженье.

* * * (1990)
Запропадут в оврагах, в балках
петли раздвоенной концы,
где лыжник весь - в жаре и в палках,
и тычет чаще, чем слепцы.

В зиме избыточность пробела
и безвоздушная возня.
В таком тепле душа и тело -
несовместимая родня.

Я мальчик. Ночь. Я пахну глиной.
Мне жалко женщин из ребра.
Окошко с корчей тополиной
страшней небесного нутра.

Переведи через дорогу
меня, нездешнего, туда,
где всё наотмашь внемлет Богу
и забывает, как вода.

УЛИТКА (1992)

Почти с небес - с глазного дна -
трава крадёт у яблонь лытки.
Где - под луною холодна -
улитка вся язык. Она
пространство сладкое в улитке.

У светляка загробный вид.
В саду полночный общепит
и мотылька мохнатый мячик.
Пространство съеденное спит,
свернувшись намертво в калачик.

В цикаде - посох и зима,
смотрины мрачного ума.
И по ночам не спится Богу.
Пока бинтуется сама
улитки влажная чалма
и наклоняется к востоку.

* * * (1991)
Плотов небесных притяженье
смахнёт протяжная плотва,
где всё - вода и отраженье
как умножение на два.

Где стрекоза, треща, двоится,
дрожит и рвётся без конца.
Где мне лицом своим умыться -
последней пригоршней лица.

* * * (1991)
Двоюродный, сродной,
родимый молчок.
Где водопроводный
серчает сверчок.

Небес голодуха,
шуршит карандаш,
вдевается в ухо
девятый этаж.

Скачок худосочный
короче судьбы.
Сверчок водосточный
в пустыне трубы.

С какого востока -
глазами во тьму -
легко, одиноко
поётся ему?

* * * (1993)
Оголодали звери звёзд,
и в небе нежное скольженье.
И шире головокруженья
ходьба пшеницы в полный рост.

И с холодка под сивой бровью -
медвежьи женщины вдвоём.
И вся земля - зерном и кровью
прозрела прямо окоём.

Там млеко с известью. Его -
к зиме кромешное крошенье.
Там смерть - прозренье, рождество
и двух времён кровосмешенье.

Ещё не весть - ещё известье,
такой у смерти травостой.
И крепнет зверское созвездье
в обнимку с милой пустотой.

* * * (1990)
За окошком скрип арбуза -
снегопады, пешеход.
По ночам на очи Муза
по копеечке кладёт.

Не окно, так отраженье
скулы ангелу свело:
немота обмороженья,
подкаблучное сверло.

Отчего же пахнет сливой,
почерневшей добела…
Под окном сугроб червивый -
это оттепель была.

Это вечность, это мука
с февралём заупокой,
где хорошая разлука
лучше встречи никакой.

* * * (1989)
Судный полдень сух и горек:
и вдоль сердца тяжело
ходит плюшевый топорик -
женской бабочки крыло.

И очами больно трогать
в небе адский гололёд,
козьих слёз медовый дёготь,
и зрачков дегтярный мёд,
и на Боговом предплечье
муравья немую ртуть.
Коли слово человечье
можно смертью обмануть.

* * * (1991)
Моль, растрёпанная шубка,
снег - кормёжка, снег - голубка:
пропадает в недолёт,
словно сам себя клюёт.

Вот и я бегу по кругу
и держу на сердце руку,
словно плачу и пою,
погоняя боль свою.

* * * (1993)
За городом пахнет землёю рука -
дождём, воробьиной постелью.
Там чёрную речку два-три мужика
до дна выпивают с похмелья.

За городом женщиной пахнет земля,
и стелется небо - до Бога.
И кровь, умирая, даёт кругаля -
такая под шкурой дорога.

За городом ближе заплечная дрожь -
такая у неба работа,
где в тёплые зубы, как льдинку, берёшь
седое крыло самолёта.

За городом вечно прищурен простор -
и пращура око нетленно.
И в озере множится синий топор
и лунное колет полено.

За городом ветер - как ветер в башке.
и - белая вечером птица,
где в сумраке первом, как шило в мешке,
сквозная звезда не таится.

* * * (1993)
Лежит земля, стоит погода
у входа в дерево, у входа
в погоду, в землю, в небеса,
где в ветер ввинчена оса.

Где в высоту зевают маки,
толпясь во сне, как лай собаки -
с очами волчьими на дне -
на белку тёплую в сосне.

Где глину выбила скотина,
белеет в ямках паутина.
И распахнулась стрекоза,
как Божьи женские глаза.

* * * (1994)
Из форточки в форточку - выдох и вдох,
как в стену - в оконную раму горох
из хлябей, из прорвы, с ходынки,
где вечной луны половинки.

Где крест распирает восточный пролом,
где всё - о девятом и сороковом:
светлеет, молчит, умирает.

Стекло дождевое сухим рукавом
с сухой стороны вытирает.

* * * (1995)
А свеча не виновата,
коли тень твоя горбата
и сквозная голова -
как кулачная трава.

Стало быть, дошло до точки
натяженье оболочки,
и предчувствует душа
перелом карандаша.

Покосился почерк света.
Тень колеблется. А это -
в долгий дождик потекло
толстокожее стекло.

* * * (1995)
Рифма, девочка, пол-уха
женихается глагол.
Вот и стала ты старуха -
гласной крови пересол.

Знает кровь простор изнанки,
невесомой плоти груз,
золотой горбыль буханки,
речи бритвенный прикус.

То шипящий - бледно-чёрный -
ушивает небеса,
то пластается сонорный,
как в шлагбауме - оса.

Словно - угол и овал
посибирского славянства.
Складки времени - провал
средненёбного пространства.

Складка времени, щепоть
звёзд крещенского помола.
Пересоленная плоть
в самом центре недосола.

 

 


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии