Касимов Евгений Петрович родился в 1954 в г. Коркино Челябинской области. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковал стихи и прозу в различных изданиях. Автор нескольких книг. Работает редактором газеты. Живет в Екатеринбурге.
* * * (2000)
Шарм аль-Шейх просыпается. Тает во рту
это сложное слово, похожее на виноград.
Неподвижны ленивые хищные яхты в порту.
И дома вдоль залива рассыпаны, как рафинад.
Этот жёлтый Синай, эта пыль, эта синь в небесах
убаюкают нас... Это Красного моря пустая ладья нас качает...
Только стрелки в умолкших внезапно часах
неподвижно за нами следят и висят в пустоте над водою, как чайки.
Шарм аль-Шейх - это шелест ночных твоих губ, это шёлковый сон -
где цикада округло стрекочет в саду изумрудном.
И надрывно звонит, и звонит, и звонит телефон.
И луна, как фелука, плывет в путешествии трудном.
Будет лень. Будет ветер из Африки кожу сушить.
Будет ветер из Азии нас пробирать до озноба.
А вокруг - ни души.
Лишь верблюды бредут вдалеке по колени в песчаных сугробах.
* * * (2001)
Ночная шумит эспланада,
развесив свои жемчуга.
Ах, Африка, плакать не надо -
чужие твои берега.
В своем путешествье беспечном,
в копеечном нашем житье -
вдыхаем лишь запах аптечный
и пишем свое житие.
И в чёрный промасленный воздух
завёрнут жемчужный огонь.
И медленно бледные звёзды
вращаются над головой.
* * * (2001)
Сквозь жирный горячечный воздух
сверкает огнями притон.
Как будто ударили под дых -
застынешь с разинутым ртом!
Вертит животом одалиска,
ревёт электронный баян,
и в белых бурнусах статисты
курить предлагают кальян.
Мы вместе с Омаром Шарифом
пьем кофе, лежим на боку
и, следуя строго тарифу,
снимаемся вместе - ку-ку!
И с плейером типа Toshiba,
забив косячок гашиша,
потомок Гарун аль-Рашида
торгует себе "калаша".
Он мне заправляет арапа,
полночный весёлый араб,
что на фиг ему эмираты,
что брат ему Чёрный Хаттаб.
И огненною кометой
сгорает в бреду Шарм аль-Шейх,
где на миллион километров
хотя бы какой-нибудь шейх!
Но едут сюда президенты -
с ветвями оливы в руках, -
сионские едут агенты
и едет сюда "Хезболлах".
Ему же и скучно, и грустно.
Он вечно и гордо один.
И жалко ему, что не русский.
И горько, что он бедуин.
Он табор навеки покинет.
Короткою цыкнет слюной.
И в длинной рифлёной пустыне
застынет, как столб соляной.
* * * (2001)
Вечереет. И к нам на огонь наши ангелы с шелестом
тихо слетают.
Постоят за спиной. Потолкуют. Тепло покурлычут.
И вновь улетают.
Холодеет затылок. Бумага. И воздух вечерний
от влаги набухнет.
И пространство моё согревает стоваттная лампа
на кухне.
Как фантомная боль, наши ангелы в наши квартиры
приходят.
Потолкутся в прихожей - а дома-то нет никого! -
и уходят.
И уходят совсем, улетают в пределы иные.
И на имя пустое ложится игольчатый иней.
Чей-то ангел-хранитель скукожится в плаче и боли.
Ну что он там ноет?!
Вон архангел державный, как боинг, ревёт в небесах
и летит над холодной страною.
И разверзнутся хляби небесные, хляби земные.
И уходят хранители наши - и мы вслед за ними.
* * * (2001)
Город-призрак! Блуждают огни. И дома,
как вертеп деревянный, ведут свой рассказ о завидной
и слаженной жизни мещан.
Ляжет толстый слоистый туман -
слижет тени твоих пешеходов и автомашин.
Город-призрак! Как ящер, сопящий из мглы,
Он раздавит тебя лишь движеньем неловким хвоста.
Сколько бесов висит на конце исступлённой гранёной иглы
городского казённого дома в крестах,
в голых гипсовых бабах, гребущих во тьму?
И холодное око часов на пустынную площадь глядит.
А по дому казённому толстые крысы снуют.
И крысиный пахан, свои тонкие пальцы замучив, ведёт аудит.
Город-призрак! Кого ты возьмешь на постой?
Этих ржавых ландскнехтов, рыгающих пивом балтийским за номером шесть?
Видно, что-то сломалось в твоём механизме простом.
И число проступает сквозь боль и сквозь медную шерсть.
Город-призрак! Ты морок бессонных ночей!
Зреют споры в твоих ядовитых грибах.
У заставы сидит дурачок, пастушок, журавлёнок, мальчишка ничей -
с деревянною легкою дудкой, зажатой в синюшных губах.
* * * (2001)
Я не знаю, зачем я пишу неуклюжие длинные строчки.
Зыбкий синтаксис выгнут дугой.
Строю мост от себя до тебя - и никак не дойти мне до точки.
Не хватает мне слов. Под ногой
пустота! Только где-то внизу речь упруго несёт свои воды,
вавилонским смешеньем бурунов грозя.
А какие стоят в девятнадцатом веке погоды!
А в двадцатом уже созревает гроза.
Не дойти! Запинаюсь о знаки прямые, кривые - твои, о, язык! - препинаний.
И аортою рваной скопление гласных торчит.
Не найти в кладовой заколдованной памяти мне спасительных воспоминаний.
Лишь глагола клюка суковатая сухо стучит.
Над зияньем зловещим - по вдоль звукописного ряда,
по могучим быкам твоих букв золотых, алфавит...
Весь пропитанный азбучным, жирным, серебряным ядом -
потихоньку стирается нежный графит -
просто сходит на нет, совершая таинственные переходы
из трёхмерного мира - на плоскость листа - и обратно сюда...
По реке говорливой большие и праздные шумно плывут пароходы.
И по берегу трудолюбивые бродят стада.
Аргонавты мои! Мне, в натуре, по фене не ботать.
В эту масть я не поднят - я фраер, ты понял, братан!
Ни гвоздя в сапоге моём нет, ничего - как у Фроима в ботах.
И волына не тянет карман.
Кто-то краткой строкой, словно римским мечом, поражает.
Научи меня, речь, как алмазное слово добыть
в этой смутной стране, где по-прежнему сеют, воюют, рожают -
а стихов не читают, но в рифму пытаются выть.
На беспечном песке нацарапаны руны - их волны ленивые смоют.
И мой мост в этой косноязычной ночи
отражается слабым пунктиром в койне новорусском - диковинной мове.
И над нами эоловой арфою ветер звучит.
* * * (2001)
До краёв был цветами наполнен лазоревый рай.
И она проводила его до скрипучих ворот...
Пахнет дёгтем, пенькою и рыбою свежей с утра.
Стеклодувы, матросы, цыгане - весёлый народ.
За спиною багровое пекло. Гудят языки
в чистом пламени горна. Течёт, оплывает песок.
И кисельный туман над молочным каналом разлит.
И плывут купола, на туман опираясь легко.
Он в тумане пророет волшебный глухой коридор.
Словно узник, на площадь пустую взойдёт.
Как взъерошенный дрозд, над оркестром парит дирижёр.
Впрочем, музыка будет звучать, когда солнце зайдет.
А пока - с Чайльд Гарольдом на жёстком диване сидеть,
обменяв свои лиры на кислое злое вино, -
сквозь стеклянную синюю с золотом маску смотреть,
в автошарже примеривать скорбно лавровый венок.
У Лауры сияет за тюлем грошовый торшер.
И в печи подгорает с клубникою пресный пирог.
У Петрарки герань зацвела на окошке в горшке -
и от этого больше горчит, чем от бисерных строк.
P.S.
Возвратясь из Венеции в город холодный, как смерть,
буду бережно нежный цветок поливать на окне.
Слабо теплится газ. Буду ночью промозглой смотреть,
как моя саламандра танцует и вьётся в огне.
* * * (2002)
Горек воздух больших перекрёстков,
и поэтому - сладко уснуть.
Напряжённою чёрною тростью
осторожно попробуешь путь.
Словно в давнем кино позабытом,
в псевдогреческой зале лепной -
ты и трогательно безъязыкий,
но ещё и Великий Слепой.
Проскользнёшь по пустым тротуарам,
чтобы в детских дворах заплутать.
Дар бесценный, доставшийся даром,
я готов тебе даром отдать!
Этот зренья чудесного усик,
этот глаза волшебный фонарь -
в бесполезном по сути искусстве
чёрно-белом, как ясный январь.
В заэкранном пространстве морозном
поднимается пряничный дом.
И клубится гудок паровозный.
И огни золотые кругом.
* * * (2002)
Вот сгущается тьма - это хищная ночь начинает свой труд.
Вот поплыл магистрат, словно кремовый торт.
Шпиль висит осиянный - и вдруг
истончается в пыль золотую, в серебряный сор.
Отраженья дворцов исчезают в пруду городском.
В фонарях зажигается немощный бледный огонь.
Проступает из тьмы азиатский чужой гороскоп -
пруд встает на дыбы, как чугунный взбесившийся конь.
Черный айсберг таранит плавучий окраинный рай -
тонут белых домов пароходы в пучине ночной.
И зияет в зените луна, как большая дыра,
как в другое пространство проход, как тюремный волчок сволочной.
В этом городе, грудой лежащем во мгле ледяной, -
что хотел ты найти? В этом капище, скопище тысяч и тысяч людей?
Тихо синий троллейбус плывет похоронной ладьёй,
где Харон рулевой - в окруженье журнальных блядей.
Город-Голем! И кто тебя только слепил
из коричневой глины, цветных изразцов пожалев?!
Разрывают твою скорлупу изнутри - со стальными зубами дебил,
а снаружи - рогатый лошак и угрюмый израненный лев.
Этот герб до сих пор украшает победный штандарт
проигравших вчера - и сегодня, и завтра - войну...
Этот горб на уставшем хребте - ты напрасно лелеял как дар.
Без сомненья, сегодня уже - гарнизон карфагенский сомнут.
Не мечись, в металлический ржавый попав переплёт,
сокрушённой башкою косяк сокрушая дверной.
Чёрным клином беззвучно валькирии свой совершают полёт.
И сжимается ночь фиолетово-черной дырой.
