Нохрин Сергей Назарович (1958-2001) родился в Тюмени. Закончил факультет журналистики Уральского государственного университета и высшие режиссерские курсы ВГИКа. Автор сборника стихов и песен "Чипчиром" и магнитоальбомов: "Города", "Ивановская горка", "Черный агат", "Снежный роман". Публиковался в журналах "Юность", "Уральский следопыт", "Урал". Жил в Свердловске, умер в Екатеринбурге.

Двенадцатый год

Давай поиграем в двенадцатый год!
Долой телевизор, долой телефон!
Я буду Кутузов. Ты будешь народ,
а Колька Карамышев - Наполеон.

Коварный Карамышев пусть нападет.
Развяжутся руки, завяжется бой.
Он силы потратит и город возьмёт,
поскольку мы хитро отступим с тобой.

Потом пред тобою я слово скажу:
"Пора бить вражину!",- и он задрожит.
В итоге войны я его побежу.
Не выдержав этого, он побежит.

Пощады не будет. Обратно? Шалишь!
Не вывернуть к стоптанной пятке носок.
Мне, может, удастся взглянуть на Париж...
хотя бы в один, уцелевший глазок.

Сухов

Сказать откровенно, неважно, ребята, с утра,
когда отправляешься к бывшей жене за вещами.
И Сухов шагает в ботинках по полости рта,
и пуст его медный до блеска надраенный чайник.

Нашел бы Саида и разом его откопал.
Потом бы с Саидом вдвоём перебили бандитов.
Прикрылся б фуражкой и мирно на солнышке спал,
но Сухов идёт и идёт, и не видит Саида.

За стол к Верещагину славно бы было сейчас!
Икра, самогон, Верещагин, Петруха и Сухов.
Но нет Верещагина. Взорван проклятый баркас.
Коварно заколот самим Абдуллою Петруха.

Его пережил не надолго и сам Абдулла,
поверженный пулей в горячие дюны Востока.
Примерно вот так обстоят на сегодня дела.
Отчасти печально, поскольку совсем одиноко.

Пожалуй, и нам расставаться приходит пора.
Чего бы такого сказать вам, друзья, на прощанье?
Скажу откровенно: неважно, ребята, с утра,
когда отправляешься к бывшей жене за вещами.

* * *
Уж мочи нету, Господи еси!
Скорее бы уснуть и не проснуться!
Так уважают мертвых на Руси,
что хочется немедленно загнуться.

Упасть ничком в какой-нибудь овраг,
мечтая перед смертью, чтоб на тризне
не слышать пожеланий всяких благ
и счастья, и успехов в личной жизни,

всех слов пустых, что слышал я всю жизнь,
а, например, чего-нибудь такое:
"Он марки клеил - просто за...бись!"
И я б тогда оставил вас в покое.

* * *
Гольфстрим замёрз.
Народ сместился к югу.
Такое вот печальное кино.
В Безье мороз.
В Антверпене ждут вьюгу.
В Европе холодно, в Италии темно.

Грызя каблук,
голодные солдаты
бредут без строя строго на восток.
Распался блок.
Естественно, блок НАТО.
Какой ещё распасться мог бы блок?

Темно и мрачно.
Выдумать страшнее
Нельзя сюжета ни в одном кине.
За спины прячут
Руки брадобреи,
Поскольку отвратительны оне.

Повержен шёлк
Романского штандарта.
С утра то золотуха, то понос...
Похоже, что
Таинственная карта
Европы изменилась, Ариост.

Патиссон

Мне снился странный сон, но это был не сон.
Скорее - перед сном, а, может быть, спросонья:
наточенным ножом я резал патиссон
и сущность бытия увидел в патиссоне.

Он полностью в себя вмещал любой предмет.
Понятия, слова, деяния, природа -
всё содержалось в нем. Готовился обед
для сына моего, которому два года.

Прозренье снизошло. Слетел презренный сон.
Я в трансе к потолку простёр свои ладони
и, голову задрав, воскликнул: "ПАТИССОН!"
И сын увидел всё в прекрасном патиссоне.

* * *
Ещё пока стоит на месте
князь Юрий с долгою рукой,
но уж грядут дурные вести,
причем одна дурней другой.
Сверкают яркие витрины,
рокочет ряженый посад
и сладко пахнет керосином
столицы крашеный фасад.
Примерив на себя в Тарусе
рождественский весёлый грим,
большие жареные гуси
заходят строем в третий Рим.
Да с осетринкой, да с икоркой,
под рюмочку ах, боже мой,
от Сретенки к Поклонной горке
бредёт Москва сама собой.
Идёт безумная сестричка
без рукавичек, налегке,
и на ветру мерцает спичка
в её протянутой руке.

Мой город

У этого города нету традиций,
бульвара, дворца, фонтана и неги...
Над городом - трубы, над трубами - птицы,
под городом - трубы, под трубами - реки.

Над птицами - небо дымами растёрто,
под реками - камни подёрнуты лавой...
А глубже нельзя, глубже - лопнет аорта,
и выше нельзя, выше - хрустнут суставы.

Мой город, мой сад, мой подвыпивший отчим
дымы через трубы пускает со свистом.
Идут через ночь то танкист за рабочим,
а то работяга идет за танкистом.

А то работяга бредёт в одиночку,
над городом сгорбившись знаком вопроса.
То жарким мартеном, то красною точкой
пульсирует в скверах его папироса.

Багровая шея с кристаллами соли.
Расстёгнутый ворот потёртой рубахи.
Хрустят в такт шагам на янтарных мозолях
зажатые комом бумажные знаки.

Давно распрощавшись с привычкою плакать,
молчишь, словно колокол в брошенной церкви.
Ты сам превратился в подобие знака
из воли, Урала, труда и энергии.

Твой голос потерян и лик обезличен,
ты - призрак, мираж, отраженье в колодце.
Мой отчим... но тут, заплутав в очень личном,
лужёное горло моё поперхнётся.

* * *
В России всё готово для зимы.
Скучны дороги, просеки угрюмы.
Могучие российские умы
ворочают космические думы.

Последние задумчиво гремят,
в извилинах форсируя овраги,
как будто на молочный комбинат
везёт кривой шофер пустые фляги.

Несуетна провинция, как встарь,
живет спокойно, под свою сурдинку.
На всё идёт лениво, как пескарь -
на вялую осеннюю малинку.

Попробовав заморское вино,
закурит папироску и обронит
весомо и значительно: "Говно.
Кузминишна гораздо крепче гонит".

* * *
Гляжу в окно и думаю: "Не слабо
приделать древко к алому флажку..."
Лиловый негр комок для снежной бабы
катает по ноябрьскому снежку.

На голове папахою кудряшки,
дыхание проворно и свежо, -
а то возьмёт - глотнёт из плоской фляжки,
и сразу видно: негру хорошо.

Как будто кровь из свежего пореза,
течет стерильный спирт по сливам губ,
и - нету сил - охота марсельезу
сыграть на флейтах водосточных труб.

Сыграть на пару с чернокожим братом.
Мороз - туфта! По городу пешком...
Орать "Ура!" под красным транспарантом
и чистый спирт закусывать снежком.

Мысли в жару

Допит остаток "Арапчая",
открыта пачка сигарет.
Пошёл процесс заварки чая -
вода меняет вкус и цвет.

Как это странно и занятно,
не правда ль, милые друзья?
Посмотришь - вроде всё понятно,
а до конца постичь нельзя.

* * *
Я начал замечать, что не дышу,
когда один лежу во мраке ночи.
нет, всё не так! Физически дышу,
Но, как бы вам сказать, дышу не очень.

Вдохну тихонько, а потом замру,
лежу и жизнь в уме перебираю.
Перебирать закончу и умру.
Но почему-то всё не умираю.

А ведь когда-то по ночам дышал,
что даже не захочешь, а услышишь.
И жизнь не в радость, правда, блин-душа,
когда лежишь и думаешь, как дышишь.

* * *
Людская мысль подобна пионеру,
стремительно отдавшему салют.
Так входят метеоры в атмосферу
или, к примеру, за столом блюют.

Она подобна пушечному залпу,
гремящему за толстой костью лба.
Людская мысль, как молния, внезапна,
поэтому, как правило, глупа.

Предчувствия

Предчувствия - это есть предчувствия и более ничего.

Матисса

на зелёном ковре арены
оранжевый тигр
прижимается к чёрной решётке
зверь рычит
дрессировщик громко щёлкает бичом
и
тигр прыгает
через горящий обруч

Ренуара

в Питере апрель
мандарины кагор и розы
серобуромалиновые дома
стоят по колено в деревьях
ноги промокли
но нам хорошо
тёплое солнце
высвечивает лёгкий пушок
на твоей щеке
мы счастливы

Ван Гога

по дороге во Флорешты
идут трое молдаван
двое шагают рядом
а один
поодаль
ведёт велосипед

Писсаро

дождь барабанит о жесть подоконника
я пью какао
там за окном ходят люди
другие чем я
лиц их не видно
да и зачем их видеть
я вижу
только
какао
в стакане

Гогена

глоток обжигающего коньяка
два шоколадных квадрата на звенящей фольге
и
никакой
спешки

Лотрека

среди ночи
в
прозрачный стакан
упал
серебряный
колокольчик

Привет

Привет, привет! Конечно, рад.
Не виделись сто лет!
Нет, что ты, нет! Конечно, да!
Скорее да, чем нет.

Ну, что ж, давай поговорим,
пока сидим вдвоём.
Друг дружке вены отворим,
по рюмкам разольём.

За счастье выпьем, за любовь.
Потом войдём во вкус,
любуясь тем, как наша кровь
стекает с наших уст.

Ассоль

Где серый океан земную соль
на гребни скал разгневанно кидает,
по небу в старой ступе пролетает
согбенная беззубая Ассоль.

Она забыла, что такое боль
в столетнем колдовстве над алой краской.
Прекрасный выход, если в грустной сказке
заведомо отсутствует король.

Приходит время холодов и льдин
в края любви и вечных мандаринов,
и катится слеза в щетину Грина,
когда в таверне пьет обманщик Грин.

* * *
Всё реже и дальше улыбки друзей.
Они скоро станут излишни.
Я скоро закроюсь. Я - старый музей,
и все посетители вышли.

Я медленно гибну в просторной стране,
легко изводя сигареты.
Вопросы, что некогда были во мне,
давно получили ответы.

Пожалуй, один безответный вопрос
оставлен, возможно, на вырост:
"Зачем я родился, питался и рос?"
Не знаю. Наверное, вырос.

Выстрел

в начале нынешнего лета
он выстрелил из пистолета
в свой чуть седеющий висок
и повалился на песок
ещё дымилась сигарета
уже качался колосок
и еле слышный голосок
не различить с какого света
был изумительно высок

Поминки

Провожали его, как положено в мире земном.
Гвоздь неровно пошел. Гвоздь умелым ударом загнули.
Крест поставив над ним, забросали землёй, а потом
за дощатым столом под капустный пирог помянули.

Разговоры не шли. Понимал присмиревший народ,
почему над столом тишина мягкой шапкой висела.
так пришлось - никого: ни родных, ни вдовы, ни сирот,
Ни кола, ни двора - ни черта. Впрочем, в этом ли дело?

Портсигар, помазок - вроде всё. Разве только долги
вместе с ним по земле год за годом плелись и кружили.
Правда, в сумке нашли не бывавшие в деле носки.
В них его в аккурат в гроб нетёсаный и положили.

Но бродяги душа, не дождавшись девятого дня,
над притихшим столом бессловесною тенью витала.
И кричала душа: "Я прошу, помяните меня!
Хоть дурными словами - словами! Мне их не хватало!"

Простираясь с небес, её мягко коснулась рука.
Кто там? Старец седой: борода, паутинки морщинок.
И припала душа к позабытым отцовским ногам.
И погладил Отец душу грешную блудного сына.

Дом

Я опускаюсь с гор,
не дописав том.
Я прохожу двор
и захожу в дом.

Я захожу в дом.
Сколько прошло лет?
Скидываю пальто
и зажигаю свет.

Тихо скрипит пол.
Слышится труб гул.
Вот у окна стол.
Рядом - хромой стул.

В ванной течёт кран
(будто не уходил).
Между оконных рам
вата и конфетти.

Синяя гладь стен.
Плательный шкаф глуп.
Кухня. Тут на плите
должен стоять суп.

Розовый хула-хуп
влип в глубину угла.
Есть на плите суп?
Как тут у вас дела?

Как без меня дела?
Я возвратился в быль.
Вот на полу юла,
а на юле - пыль.

За щербатым трюмо
ворох жёлтых газет.
Там сообщают, что
здесь никого нет.

Здесь никого нет.
Только одна ночь.
Я выключаю свет
и ухожу прочь.