Петрушкин Александр Александрович родился в 1972 в Челябинске. Учился в Челябинском государственном институте культуры. Публиковался в журналах и альманахах "Уральская новь", "Аврора", "Урал", (Челябинск, ЧелГУ 2000) и др. Автор сборников стихов: "Оборотень" ("Фрегат", Челябинск, 1998); "Улитка дыхания" ("Фрегат", Челябинск 1999); "Флейта Искариота", "Рекпол" ("Антология", Челябинск, 2002). Частный предприниматель. Живет в Челябинске.

* * *
"Язык умней владельца языка", -
молчит наколка на груди зека.
А я пишу, т. к. не научился
молчанию, вот именно - т. к.
Молчание - как расстоянье между
надеждой и надеждою. Надежду
на оное утраиваю вдвое,
хотя и так молчу, когда не вою.
Не камни дышат - хлюпает вода,
тачая из самой себя со скуки
не ангелов, а ангельские руки,
и те растут, не ведая стыда.
И не беда, что социум лажает,
а мы с катушек по лыжне съезжаем
в такой Тагил... Там ржавых пчёл зимы -
как глины, если глина - это мы.
Простим погоде обоюдный холод,
простим за то, что ноздреватый лёд -
модель, изображающая голод,
который мог бы течь, но не течет.

* * *                            
короткой бечевы нутро
на утро крысы из норы
кефира полное фуфло
и ты

левеет правая рука
движение прохладных век
то человек а то метла
а это снег

и шум газет летящих вдоль
да вкривь и вероятно вкось
да человек упавший в соль
да речи ось

* * *    
Не темнота, так слепота
шершаво щупает лицо,
и, обретая жизнь крота,
ты гонишь тело на крыльцо,
где ясно слышно даже мне
(я здесь стою четвёртый час),
как бог уходит по стерне,
бросая нас.

* * * 
Шёл дождь. Росла трава.
Мы пили эту воду,
мир поделив на два:
на афоризм и оду.
Остаток - пустоте
мы сбрасывали в баки.
Они гремели так,
что лаяли собаки.
С той стороны листа
глядит на нас бумага,
как мы с её лица
пьём воду, точно брагу.
Любой из нас убит,
но мы не умираем,
лакаем белый стыд,
и губ не обжигаем...

Египет                                             

Но не город меня напугал - напугала река,
кряхтела под птичьей шубой: ах, ты - тля,
на твоём серебристом лобке - рука
замерзала до вылета из-под неё воробья
(опускаясь всё глубже, в предел прирученной цели,
я не заметил, что камни своё отпели).
Одиночество - это ключ от Египта. Я
не смог говорить, и бог прошёл стороной:
то ли читать не умел, то ли увидел меня,
и порешил, и соткал деревянный покой
мне. До фени, что он бормотал -
я спал

у расколотой камнем речи и на печи,
тырил коврижки неба и калачи
земные. Воронка ширилась и звенели ключи,
плавилось время, которым летели грачи
в лишённое оси облако, сиречь - провал.
Я спросил: где Египет? - бог хохотал.

* * *
или сроки ушили или мягкий живот не надрезан
или белый паук метит крошкой в угол девятый
или руки по локоть напились воды земляничной
или люди бегут в лошадей и не помнят свой запад
или тощая девка как дождь накренилась к закату
или прочная нить колебалась в прозрачной недолго
твой ребенок не спит потому что все ясли нелепы
в замороченном доме похожем на ветхие соты
прошепчи оговор потому что невинное завтра
научило молчанью и слеплено чудно и тонко
так и карлик стоит на коварной земле небукварной
и шатается тварь что не дышит не век а полвека
и снуют между ног безусловно нетрезвые рыбы
бы рифмуют собой плавники и нетвердые жабры

* * *
Первоначально будет ночь и отпечатки на вина
Бутылке тонкой - дым и сын, и сны бессмысленные. Дна
Не рассмотреть, а рассказать: …шумел камыш, из камыша
Торчала ветка, и гореть вода спешила, не спеша.
Утяжеляла веки тьма. Стояла лёгкая тоска.
И смерть была - недалека, а жизнь - близка.

* * *
закончил ветер выть, как только свечерело,
а инвалид-сверчок чуть позже замолчал,
ты задала вопрос, точней - его пропела,
да я не отвечал.

о чем мне говорить, что лето нецензурно,
что нас имеет вновь любимая страна,
что ива у реки прозрачна, как мензурка,
а речка - холодна?

что не умею жить без сурдоперевода,
что не умел любить и получил за то,
что из меня теперь течёт моя свобода,
которая - ничто?

что ты идешь гулять с чистопородным шпицем,
что весело свистишь, сзывая кобелей,
что в сумочке твоей - двойная доза в шприце?
давай её скорей...

* * *
"О" открывает рот и заслоняет ночь,
я на детей смотрю, как на Восток и Запад,
к тому же это - сын, тем паче это - дочь,
а более всего - почти овечий запах.

Почувствуй эту жёлчь, где сын похож на мать,
где дочка дочерна дыханьем воздух стёрла,
где маленький отец ночами, словно тать,
свой голос воровал из собственного горла.

Папашки вялый вдох, который - как вода.
И дети - как птенцы, и комнаты - как гнёзда,
и более всего, конечно, немота,
и рано всё менять, поскольку очень поздно.

И как мне рассказать про гелий-водород,
про мать своих детей (чуть не сказал - потомков),
про то, как бродит сын уже четвёртый год
и как топочет дочь среди моих обломков.

Они по миру прут, как радостная смерть,
как радостная смерть отца и материнства.
А я гляжу на них и продолжаю петь,
хотя давно готов икать и материться.

Пересечём же Стикс или худой Миасс
промежду арматур, извёстки, пятен меди,
покуда жёлтый дождь, который кровь заменит,
впадает кое-как, но непременно - в нас.

* * * (2001)
Погружаясь в mail-Махал,
понимаешь: я устал,
я вовнутрь нашей стужи
свои пальцы опускал.

Если ищешь ты ответ,
то его здесь нет. И нет
здесь руки Н. Гумилёва,
что держала пистолет.

Не спеши, мой друг, в силок,
там сидит замёрзший Блок,
у него заиндевели
индивидуумы ног.

Навзничь падает слеза.
Обрати вниманье: за...
за тобой несутся реки,
позабыв про тормоза.

Нарисованы пути:
нам пора идти. А ты...
ты в губах сжимаешь голос -
тонкий голос бересты.

Мы летим с тобою в печь.
Ты мне больше не перечь...
От большого алфавита
я откусываю речь.

Я уже почти готов
просочиться между слов
с аусвайсом поцелуя
в комендантский час стихов.

* * *
на пустыри ложится тёплый снег
заснёшь опять язык прикусишь ладно
на все лады коверкая и искажая бег
мы проживём невнятно и нескладно

как тонкой нотой вырастает стрёмный смех
и чёрный анекдот и речь беседы
сводя в нули трёп триппер складки век
и (что ещё - не слышу) на декреты

не остаётся времени и ты
полушкой стынешь в пустоте карманной
водоворотных струй страшны хвосты
и точка растекаясь на диванной

дискретности заводит наш азарт
в ещё одну залатанную клетку
ты выдвигаешь имя в авангард
(я в арьергарде) надломив сухую ветку

мы стынем скверно на душе тепло
душа скорее точка а не место
звенит зимы витринное стекло
от игр в были-били-тили-тесто

над городом невидимый штрих-код
его считают сенсоры сансары
мы все расплатимся за этот анекдот
который стар а выглядит не старым