Мы расстаемся навсегда.
Меж нами бурая вода,
Меж нами камни-валуны
И города чужой страны.
Но дебри нашей седины
Неразлучимо сплетены.
Но кожа к коже приросла,
Покуда ты моей была.
Ее разъять и разделить —
Еще живую кровь пролить.
1971 год — это год, когда я приехала (10 января, в середине учебного года) в Березники и впервые услышала об Алеше. О нем мне часто упоминала в разговоре директор музыкального училища, где я работала, Эрна Андреевна Тибелиус, оказавшаяся во время войны в Березниках в числе многих сосланных немцев из Поволжья. Она же поручила мне организовать встречу студентов и педагогов училища с известным уже в городе поэтом Алексеем Решетовым. По телефону мама Алексея категорически сказала, что встречи не будет, так как Алексей серьезно болен (думаю, это был 1973 г.). Значительно позже Алеша часто вспоминал и рассказывал мне и о преподававшем у них в школе черчение муже Эрны Андреевны, Романе Христиановиче (ребята его называли «Чиркуль»). Алеша любил рассказывать разные случаи из школьной жизни.
Эрна Андреевна тогда удивила и заинтриговала меня еще и тем, что заметила какое-то сходство (внешнее, в характерах, в поведении?) между мной и Алексеем. Она почему-то опекала меня, рассказывала много о себе и даже ходила как-то с приехавшей ко мне мамой в кино. Оглядываясь назад, в конце 90-х годов, когда мы с Алешей приезжали в Березники на день города, зная уже о моем замужестве и увидев нас в зале на торжестве, она радовалась, что подтвердились ее, так сказать, ожидания и пророчества. Мы с Алешей тогда подошли к ней и Роману Христиановичу, и Алеша отдал ей подаренные ему цветы.
Познакомил меня с Алешей общий и, пожалуй, самый до сих пор близкий друг в Березниках, Юра Марков. Я в то время занималась музыкой с его маленькой дочерью Катей. Говоря об Алеше, он не раз повторял, что мне нужен именно такой человек. Как позже выяснилось, то же самое он говорил тогда и Алеше... Кроме прочего, Юра часто рассказывал мне о несчастной любви Алеши к Вере Нестеровой-Болотовой, вообще много говорил о ней, о Вите Болотове, об Алексее и о том, как не любили в доме Решетовых присутствие предполагаемых невест Алеши, знакомых с ним женщин. Все это вызывало во мне сочувствие к Алеше и, разумеется, ни о каких серьезных отношениях с ним не могло быть речи. К тому же, еще до знакомства с ним, когда я была в жюри на смотре художественной самодеятельности, и там читали его стихи и поэму «Хозяйка маков», он представлялся мне недосягаемым для общения прекрасным поэтом. Видела я тогда его лишь на фотографии в местной газете , где была напечатана подборка его стихов. Кстати, именно эта фотография помещена ныне на кресте на могиле Алеши.
И все же, с первой встречи, даже с первого упоминания, он, неосознанно запал мне в душу. Зарождались же наши отношения так. Впервые его я увидела в книжном магазине на улице Свердлова, где проводилась очередная встреча книголюбов. Тогда хорошую книгу можно было приобрести лишь если ты состоял в таком клубе книголюбов. Выступали местные поэты: Павел Петухов, Юрий Марков и Алексей Ре-шетов. Юра нас и познакомил. Поэтам подарили книги Есенина, чему Алеша был очень рад, Есенина в его семье любили все. Когда мы вышли из магазина, Алеша, облегченно выдохнув, пошутил: все это, мол, хорошо, только на выступлении, сидя в кресле, ощущал себя, как в кабинете у гинеколога. Он не любил подобные выступления, соглашался на них лишь при крайней необходимости. Его шутка тогда меня смутила. Зато он приятно удивил меня своей отличающейся от других внешностью, приподнято-оживленным состоянием и простотой общения. Он воспринял меня как свою давнишнюю знакомую, да и на самом деле немало знал уже обо мне от Юры, через которого подарил мне свой «Белый лист» с надписью: «Тамаре, незнакомому, но близкому мне человеку. Вот как много я Вам написал». Как-то, возвращаясь с работы и зная уже его лично, я увидела Алешу идущим впереди, но из робости так и не решилась догнать его, но с радостью в душе шла я тогда за ним до своего дома. Он зашел в соседний дом, где жили его друг Паша Петухов и близко знакомая Алеше вдовушка Зоя, бывшая когда-то его соседкой в коммуналке.
Позже мы частенько вместе вспоминали день, когда Юра впервые привел Алексея в мою березниковскую квартирку. У нас обоих было ощущение, что мы знаем друг друга давно. Слушали на моем стареньком проигрывателе Эдит Пиаф , говорили о ее книге «Моя жизнь».
Вспоминая об этом событии, он добавлял такие детали, которые у меня к моменту припоминания стерлись из памяти. Например, что тогда, я, чтобы открыть нам дверь, перелезала к себе через балкон соседки. А этаж-то был пятый! Еще — удивление, когда я заметила общее у нас — поврежденные у обоих указательные пальцы и одинаковые родимые пятна в одном и том же месте на лице — у меня круглое, у него — вытянутое. Когда мы садились лицом друг к другу, родимые пятна оказывались напротив. Говоря об этом совпадении, он вспоминал бабу Олю, которая как-то по поводу этих пятен сказала: «Это знак того, что Тамара когда-нибудь придет к тебе». Впервые он сказал мне об этом пророчестве бабы Оли перед нашим прощанием в 1982 году и оставил ногтем след на подаренной мне своей фотографии. Удивительно то, что след ногтя Алеши со временем стал виднее, а сейчас опять становится почти незаметным. Мне приятно думать, что это тоже знак судьбы. Я удивилась, когда увидела этот знак и на обложке Алешиного трехтомника. Степан Иванович Недвига, оформлявший издание, объяснил его как знак Алешиного выхода во Вселенную. В ту нашу встречу Алеша подарил мне листочек со стихом-экспромтом. Позволю себе его воспроизвести здесь, ведь все, что касается его, для меня очень значимо:
Зря несут на мужиков:
Дескать, взял и был таков.
У любого мужика
Перво-наперво — тоска.
Он работает как черт,
А его никто не ждет:
Не погладит, не пошьет
И за. хлебом не пошлет.
Но однажды, в жизни раз,
Белый локон, синий взгляд
Он сочтет своей судьбой
И ведет к себе домой.
Спи, мой райский стебелек —
День рабочий недалек.
Спи, мой маленький родник —
Я навек к тебе приник.
В ту пору о нашем сближении не могло быть и речи. Для описания моего тогдашнего душевного состояния я не нахожу нужных слов. Мое душевное волнение повторялось при каждой нашей встрече. С появлением Алеши рядом во мне возникало нечто, отрывающее душу от тела и уносящее ее куда-то из реальности, и тогда все окружающее становилось иным, менее грустным...
В тяжелые минуты, а их у меня тогда было предостаточно, я мысленно взывала о помощи почему-то именно к Алеше — только ему хотела выговориться. Но, узнав по телефонному справочнику его адрес, я так и не решилась найти его дом, дождаться его во дворе, чтобы рассказать обо всем и попросить совета... Уже после его смерти я нашла в его рукописях стихотворение, которое полностью соответствовало и объясняло мое состояние в ту пору:
Я отчую землю крест-накрест прошел,
Я в каждые двери стучал,
Но краше тебя никого не нашел,
Нигде не обрел Идеал.
Я плакал, я падал, я лез на рожон,
В снегах по-пластунски скользя,
Но очи и губы забытых икон
Твердили: — Не надо, нельзя.
Конечно, насчет «краше» и «идеал» — преувеличение. Я никогда не заблуждалась насчет своей внешности, видя вокруг действительно красивых и ухоженных женщин. И когда я говорила ему об этом в ответ на его комплименты, он настаивал, что я не знаю себя и не вижу, что порой у меня проступает «сквозь лицо — лицо». Однако какая-то укоренившаяся во мне со временем подавленность не позволяла мне до конца этому верить. Хотя, возможно, так и происходило, но лишь в ответ на его присутствие. Все же остальное в этом стихотворении, особенно две последние строчки — абсолютно точно. Сколь же многое открылось мне в его далеко запрятанных стихах, которые я нахожу до сих пор, когда уже кажется, что больше негде и нечего находить. Просто мистика какая-то. Одним из сюрпризов был найденный подарок-стишок, написанный на свободном месте в соннике, куда я заглянула 8 марта через полгода после его кончины... Но это было ненужное, возможно, отступление.
Летом 1978 года я, не желая мешать устоявшейся жизни Алеши, но намереваясь устроить свою личную жизнь, приняла скороспешное и глупое решение покинуть Березники с показавшимся мне неплохим человеком. Он уверял, что любит меня, что его таланту тесно в Березниках, и был в данном случае весьма кстати. Было еще одно обстоятельство, которое утвердило меня в этом решении, но о котором не стоит здесь говорить. Помню, что действовала я тогда сгоряча, по принципу — чем хуже, тем лучше. Уезжать мне не хотелось: я полюбила Березники, свою заработанную здесь за восемь лет уютную квартирку, работу, не хотелось оставлять своих учеников, друзей. В Березниках прошли мои молодые годы, произошло запоздалое взросление, было наделано много ошибок и затрачено напрасно много душевных сил. Именно с этим нашим расставанием, как говорил мне потом Алеша, связан его стих: «Вообразил, что ты жар-птица...» Так жизненные передряги и наша нерешительность разъединили нас в первый раз.
Позже, в счастливое время, Алеша часто удивлялся нашей нелепо сложившейся жизни, тому, как два человека, родившиеся в столь далеких друг от друга городах — Хабаровске и Свердловске — могли столкнуться в Березниках, разбежаться, чтобы опять встретиться, уже в Перми, снова расстаться и объединиться уже в Екатеринбурге. Он часто повторял: «Эх, повстречались бы мы, когда нам было лет эдак по 16-20 — вся моя жизнь сложилась бы совсем по-другому». И вообще — он еще в ранней юности мечтал о своем доме, своей семье, о детях. Говорил, что мог бы тогда сделать все возможное для женщины (и не обязательно это была бы я), которая согласилась бы с ним создать семью. К слову, как выяснилось, он и раньше, в 60-х годах, когда я еще училась, наезжал в Свердловск по своим писательским делам, т. е. мы могли бы встретиться уже тогда. Но так уж получилось, что мучительно долгой и непростой была эта наша дорога друг к другу.
Пытаясь обменять мою березниковскую однокомнатную квартиру на Екатеринбург, мы с этим, как выяснилось, использовавшим меня в трудное для него время человеком прожили какое-то время у моих родителей в Свердловске. Тогда, кстати, мой профессор, зав. кафедрой Зинаида Федоровна Ишутина предлагала мне место в аспирантуре. Карьера не вышла. Я отказалась. С трудом нам все же удалось летом 1980-го года обменять квартиру в Березниках на комнату в Перми. Но жизнь наша не сложилась. Это было особо тяжелое для меня время. В тот период я буквально потеряла себя. На личной жизни поставила крест. Усиленно старалась скрыть от посторонних глаз свое состояние. От этих усилий в моем поведении появилась какая-то неестественность, но поделать с собой я ничего не могла. От ощущения непонятной мне самой вины, казалось, что и окружающие воспринимают меня не такой, какая есть я на самом деле. Спасалась работой.
Все эти появившиеся во мне новые черты увидел, все обо мне понял и постепенно помог выйти из кризисного состояния Алеша. Мы с ним снова встретились. Он изредка приезжал в Пермь и заходил к Болотовым, у которых и я бывала. Во время наших встреч я не посвящала Алешу в свои переживания. Но ему, с его проницательностью, этого, видимо, и не требовалось. Он сам многое сумел угадать и понять. В этот период Алеша буквально спас меня. Очень помогало мне, конечно же, и общение с Виктором Болотовым. Но благодаря именно Алеше началось мое постепенное душевное выздоравливание, возрождение. Одного его присутствия для этого хватало.
С Виктором и Верой Болотовыми познакомил меня в один из своих приездов в Пермь тот же Юра Марков, чтобы мне было не так одиноко в чужом городе. К тому же они, оказалось, жили со мной по соседству. Юра с Витей однажды пришли и сказали, чтобы я быстрее собиралась, меня ждет Вера, хочет познакомиться. Когда я впервые увидела ее, возникло ощущение: передо мной египетская царица, попавшая в наше время, больная и усталая от предложенной ей серой местной жизни. Мы начали почти ежедневно общаться, подружились. Я была поглощена только что пережитым, а Вера твердо верила в их взаимную любовь с Алексеем. Он был нашим общим знакомым... Как могла я поддерживала ее желание относить все его стихи, касающиеся любви, на свой счет (хотя и сомневалась в этом). Упомянутый стих «Вообразил, что ты Жар-птица» Вера тоже считала вдохновленным ею. Я искренне разделяла горечь и печаль по поводу ее не сложившихся отношений с Алексеем. Ревности не было. Каждая из нас была занята своими переживаниями. Я даже по ее поручению, во время командировки в родное мне березниковское музыкальное училище, с помощью одного из его друзей, Володи Плющева, разыскивала Алексея, чтобы передать привет от Веры. Я тогда работала в Управлении культуры старшим методистом по средним и высшим музыкальным заведениям Пермской области (по совместительству была концертмейстером в Институте культуры), и мне приходилось выезжать в музыкальные училища Чайковского и Березников.
Вот тогда-то я впервые побывала у него дома в Березниках, увидела Нину Вадимовну, его племянницу Олю (Олесю) и собаку Милорда 1-го. Баба Оля в то время была уже тяжело больна.
Раз уж речь зашла о родных, следует сказать: баба Оля была наполовину грузинкой и русской, дочь русского офицера Петрова и грузинской княгини Александры Георгиевны Нижарадзе. Муж Ольги Александровны, Павчинский — поляк. Дочь Ольги Александровны, мать Алексея Решетова, Нина Вадимовна Павчинская вышла замуж за Леонида Сергеевича Решетова, русского. Стало быть, в Алеше сошлись три крови: русская, грузинская и польская. А если копнуть глубже — прабабушка Нины Вадимовны, Нина Церетели, была грузинской княгиней, владелицей марганцовых рудников, а прадед, Георгий Нижа-радзе — предводитель дворянства в Кутаиси. Из-за этой смеси крови, отразившейся на внешности Алеши Решетова, его как-то в восьмидесятых годах побили, приняв за еврея. Алеша не стал оспаривать своей национальности, защищая, таким образом, всех, кто вызывал у негодяев своей внешностью неприязнь. Он всегда протестовал против любого насилия и несправедливости, беря сторону слабого. На это настраивали его и мысли о своем отце — известном в свое время не только на Дальнем Востоке журналисте (15. 2. 1910 - 13. 4. 1938 гг.). В записях Алеши есть и такая: «...Я люблю своего отца больше, чем живого. Но не идут из головы жуткие строчки Юрия Кузнецова: « — Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. — Мать в ужасе мне закрывает рот...» Генетическое сходство Алеши с отцом в характере, поведении проступает, на мой взгляд, во всех переписанных им, с его пометками, письмах отца.
Словом, я впервые пришла к нему в дом. Было это перед Новым 1981 годом. Алеша обрадовался нашему приходу, был оживлен, много шутил. Обстановку в его комнате я помню до мелочей. Стены были обвешаны крупными репродукциями. Низкий диванчик без ножек, перед ним маленький столик или табурет, заменявший столик, напротив — железная кровать, через спинку которой он ловко перепрыгнул, пропуская гостей в комнату. У окна письменный стол и стеллажи с книгами. Пол со следами горящих окурков. Первым делом я передала ему от Веры привет. Посидели, поговорили. Нина Вадимовна принесла к чаю рогалики и масло. Позже, когда я в первый раз побывала у Алеши в Перми, бросилось в глаза, что планировка пермской квартиры очень напоминала березниковскую: те же знакомые вещи в похожей комнате.
Когда Болотовы переселились в свою последнюю квартиру на улице Ворошилова, они и меня сагитировали переехать в дом, находившийся напротив их дома, в так называемую «китайскую стену». Переезд был тогда, кстати, нужен, чтобы скрыться от человека, с которым рассталась. Будучи у Болотовых частым гостем, я познакомилась с их окружением — родными Веры, друзьями и приятелями Вити, здесь я виделась и с наезжавшим в Пермь Алешей. Дочь Болотовых, Белла, еще училась в школе, потом в техникуме. Вера, желая обустроить жизнь Алеши, нацеливала дочь на то, чтобы Беллочка (раз уж у нее самой не получилось) стала впоследствии женой Алеши. Его, правда, такая перспектива не особенно радовала. Да и Беллу тоже.
Алешу с Виктором и Верой Болотовыми связывали сложные взаимоотношения, причиной всех этих сложностей была Вера.
Важное для Алеши знакомство с Верой Нестеровой произошло в 1963 году. Я познакомилась с Верой в Перми в 1980 году и дружила с ней вплоть до ее кончины 17 октября 2003 года. Была я знакома и с ее родителями и некоторыми родственниками. Встреча ее с Алешей произошла так. Она училась в Пермском химико-механическом техникуме. Такой же техникум, только в Березниках, закончил и Алеша, пошел работать на калийный комбинат. Стихи начал писать рано. Писал не на показ, для себя. Заносил их в тетрадку, которая сохранилась только потому, что его брат Бетал ставил ему отметки за каждый стих. Сам же он намеревался продолжить семейную журналистскую традицию, рано начал сотрудничать с березниковскими и пермскими газетами. Штатным корреспондентом, как члена семьи врагов народа, его не могли взять. По этой же причине и Беталу по окончании школы дали не положенную ему золотую медаль, а лишь серебряную. К слову сказать, Бетал учился в той же школе и у того же классного руководителя, что и наш бывший президент России Б. Н. Ельцин. Алеша лестно отзывался об его отце: много, мол, хорошего сделал тот при строительстве Березников. В дальнейшие планы самого Алеши входило обучение в Литинституте, но только после окончания учебы Беталом. А пока все усилия Нины Вадимовны и его самого были направлены на материальное обеспечение брата. К тому же необходимо было и снаряжение для альпинистских занятий Бетала. Им приходилось очень много работать, забывая о себе.
Бетя повесился в общежитии в день рождения отца, перед самым рождением своей дочери Олеси, накануне получения диплома. Страшное потрясение и огромная неожиданность для семьи! Это событие повлияло на всю остальную жизнь Алеши. Время надежд на будущее рухнуло, планы на учебу в Литинституте ушли в прошлое. Все мысли и действия Нины Вадимовны и бабушки были направлены теперь на то, чтобы не потерять еще и Алешу, испытавшего тяжелейший психологический шок... Он часто проводил дни и ночи на кладбище на могиле брата. Его поместили в психиатрическую клинику. Дочь Бетала Олеся родилась через три дня после гибели отца. Баба Оля, Нина Вадимовна упросили мать девочки оставить ее пожить у них — для спасения Алеши. Вскоре мать Олеси, Людмила Павловна, вышла вторично замуж за хорошего человека и родила еще дочку — Леру. Олеся осталась в доме Решетовых. Вся любовь, ранее изливавшаяся на Бетала, теперь оказалась обращена на его дочь. Она стала главным человеком в семье, в центре внимания, заботы всех. Все радовались каждому проявлению ее природных задатков, особенно в рисовании. Она занималась музыкой, английским и французским языками. Долго в семье запретной была тема смерти Бетала. Одной из важнейших тревог было — не передалась бы Олесе от отца тяга к суициду в трудных житейских ситуациях. Жизнь Алеши оказалась поставлена в зависимость от всего этого. Под негласным запретом оказалась даже сама мысль о его женитьбе... пока не вырастит Олеся. Его связи с женщинами за пределами дома терпели, но появление в семье «чужой женщины» исключалось. Пока Олю «не поставят на ноги». Сначала Алеша «бунтовал», на какое-то время даже уходил из дома, но чтобы не огорчать родных, во имя памяти брата — смирился.
Вера Нестерова в Березники приехала на практику, чтобы собрать материал для дипломной работы. Ей было 17 лет. Учеба в техникуме ее почти не занимала, училась она ради приобретения специальности. Делать чертежи и писать диплом в Березниках помогал ей Алеша. Отец Веры, учитель литературы, привил дочери любовь к художественному слову, она тоже писала стихи. В Березниках жила в одном общежитии с другом Алеши Юрием Марковым, уже тогда известным в городе исполнителем собственных песен, тоже писавшим стихи. Он-то и ввел ее в круг своих друзей и знакомых, посещавших местное литературное объединение, Среди них оказались Алексей Решетов, Александр Медведев (теперь московский поэт), братья Акуловы, Владимир Михалев, его будущая жена Валя (Вишенка — так ее тогда называли) и другие. Многих из того березниковского богемного окружения Вера притягивала не только внешностью, но и чистотой молодости в сочетании с открытостью, редким для того времени независимым характером, а также восторженным, загадочно-непонятным восприятием мира.
Как мне потом рассказывал Алеша, она по совету кого-то из друзей, пришла к нему домой со своими стихами. Алеши не оказалось дома, дверь открыла баба Оля.
Когда Алеша вернулся домой, бабушка с порога сказала ему: «Где тебя носит, к тебе приходила такая красивая девушка!» Рассказывая об этом, Алеша подчеркнул, что Ольга Александровна редко какую из женщин хвалила за красоту.
Познакомившись с Верой, Алеша влюбился в нее без памяти. В свою очередь он познакомил с ней вернувшегося из Литинститута своего обожаемого друга Виктора Болотова, которого Вера тоже очаровала. Образовался любовный треугольник. Она металась, не зная, кому их двоих отдать предпочтение. Ситуация мучила всех. В отличие от напористого Виктора, Алеша считал недостойным счастья связать себя с Верой. В какой-то мере, думаю, в этом сыграла роль и семья Алеши, сконцентрированная на воспитании маленькой дочери его брата. В конце концов Вера выбрала Виктора, Алеша «уступил ее в целости и сохранности» (его слова) своему почитаемому другу. Но и Алешу Вера при всем том не упускала из виду. Повышенное Верино внимание к нему тягостно сказалось не только на жизни Алеши, но и Виктора. Письма Алеше она писала, находясь еще на практике в Березниках. После — из Перми и Владивостока, куда она уехала к служившему на флоте Виктору, где они и поженились. Оба делились с Алешей своим счастьем, потом последовавшим охлаждением друг к другу. Шли письма в Березники и после ее возвращения в Пермь, куда приехал вслед за ней после окончания службы Виктор. Тут они окончательно обосновались, у них родилась дочь Белла, названная в честь Ахмадулиной, у которой незадолго до этого побывала Вера. Ответные письма Алеши к Вере и Виктору были не часты. Последнее его письмо датировано 1967 годом. Он направлял и ободрял Веру в ее творческих попытках, хлопотал о Публикации ее стихов, а после того как любовный пыл Виктора поугас, жалея, подбадривал ее в трудных житейских ситуациях. Она же, постоянно напоминая Алеше о себе своими письмами, делилась в них своей жизнью с Виктором, тем самым держала на привязи Алешу и мучила Виктора. После смерти его, Вера часто писала нам в Екатеринбург, а когда и Алеши не стало, — мне. Последние ее письма Алеша не читал, отмахивался от них и обрывал меня, когда я все же пыталась их ему читать. Он называл все это надоевшей ему игрой, заполненной взятыми из книг мыслями и заемными чувствами, а письма — графоманией. Но я думаю, что она действительно относилась в эту пору к нам как к единственным оставшимся после смерти Виктора родственник душам на земле. Я знала, как порой нелегко было Вере с Виктором и Беллой. В письмах последних лет она сетовала на одиночество, на то, как плохо ей без Виктора, понимавшего ее лучше всех. Да и Белла уже давно и трудно жила с мужем в Германии, приезжала к матери редко. Однако Алешу приходилось уговаривать подойти к телефону, чтобы поздравить Веру хотя бы в день ее рождения. Я не спрашивала Алешу, как оказались у него его ранние письма к Вере — то ли он их забрал как-то у нее, то ли она их ему сама вернула.
Очень интересны письма Виктора к Алеше из Владивостока. Такой искренности можно только позавидовать. Жаль, что неизвестно, где сейчас находятся Алешины письма к Виктору. Хотя, слухи ходили, что Вера, терпя нужду, хотела их продать...
Став достоянием многих, история сложных взаимоотношений Веры, Алеши и Вити подогревалась разными домыслами, которые Алеша не считал нужным опровергать. И когда я, читая ее письма, намекала, что из него и Веры могла бы сложиться счастливая пара, он отвечал, что долго пытался разобраться и в ней, и в своих чувствах к ней, и понял, что лишь жалел ее. Только в ранний период их знакомства его занимали ее сны наяву и фантазии. Со временем они становились все однообразнее, навязчивее, оказались почерпнутыми из книг, переиначенными на свой манер. Все это могло бы кого угодно со временем свести с ума. К тому же, ему не нравилась уверенность Веры, что она единственная женщина, предназначенная ему свыше. Изредка общаться с человеком, или время от времени изливаться ему в письмах — это одно, а жить с ним бок о бок — другое. В подтверждение не раз я слышала и от Веры: общество Алексея она может выдержать не более двух часов. Хотя, мне кажется, это было кокетством. Виктор же, хотя и был в житейском плане непрост, но все-таки ближе ей и дороже, привычнее. Несмотря на все это, она была для него терпеливой и самоотверженной женой. Но почему-то ей нужны были они оба — два преданных ей поэта-поклонника.
Следует добавить, что женским вниманием Алеша не был обделен. Поклонниц у него хватало. И до, и после Веры у него были увлечения, легкие флирты, как он говорил, а это буквально выводило ее из себя.
В начале 1982 г. Алеша, Нина Вадимовна и Олеся переехали в Пермь, похоронив в Березниках бабу Олю. В переезде очень помогли пермские и березниковские друзья. Кое-что об этом писал Роберт Белов. Одной из причин для переезда была и та, что Оля должна была поступать в Институт культуры. Алеша рассказывал, усмехаясь, как писал Оле сочинение к вступительным экзаменам, за которое получил четверку. Памятна для меня встреча у Болотовых с Алешей и приехавшими тогда в Пермь из Березников по литературным делам Юрой Марковым и Сергеем Малышевым...
Обосновавшись в Перми, Алеша работал литконсультантом при областной писательской организации. Главой ее в то время был Олег Селянкин. Наши встречи стали происходить чаще. Каждый день мы перезванивались и договаривались о встрече в Союзе после моей работы. И я в волнении бежала к нему через парк Горького. Там я наблюдала за его умными и деликатными беседами о рукописях с приходившими к нему людьми и вообще за его окружением. Незаметно к концу моего пребывания в Перми отношения с Алешей стали более чем близкими. Как-то раз, летом, Алеша приехал ко мне домой. Это стало полной неожиданностью для меня — добраться из другого конца Перми, не ориентируясь в ней, не зная моего адреса, а зная лишь, что я живу где-то в огромном доме, в «китайской стене». Он стоял передо мной, ошарашенной его внезапным появлением, с загадочным и в то же время торжествующим видом. В руках у него был букет. Оказывается, он стучался в разных подъездах во все двери, пытаясь найти меня... И ведь нашел! Как потом мне рассказывала Нина Вадимовна, в тот день он вдруг сорвался с места и выбежал из дома. С лоджии она видела, как он во дворе на глазах у остолбеневших людей стал рвать посаженные у подъездов цветы, зубами обрывая у них корни. Не замечая ничего вокруг себя, он помчался дальше и скрылся в арке. Потом еще было немало непредсказуемых, неожиданных, удивительных поступков Алеши.
Когда у папы случился очередной инфаркт, все мои братья и сестры жили семьями в других городах, и, так как я оставалась без семьи, решила вернуться в Свердловск.
Перед самым отъездом произошло знаковое событием в моей пермской жизни: наша поездка с Виктором Сосниным и его женой Ларой к ним в деревню. Три первых дня августа 1982 года. Воспоминания о них потом помогали нам с Алешей выдержать нашу общую житейскую неустроенность, спасали нас в трудные моменты, и именно с теми нашими приключениями связан запрятанный в бумагах, потом найденный мною, как и многие другие, этот вот, Алешин стих:
Мы плыли в лодке-плоскодонке.
Горой встающая волна
Мне, старику, и ей, девчонке,
Была нисколько не страшна.
И удаляющийся берег,
И в черных избах желтый свет
Не в силах были разуверить,
Что даже в смерти счастья нет.
Мы встретились с Витей Сосниным у меня на работе и неожиданно, без предварительных сборов, решили ехать в деревню. Добирались на электричке, на речном трамвае, шли через поля и оказались в прекрасном, почти достроенном доме, в который нас с Алешей поместили. Оба мы всегда воспринимали все, что происходило тогда с нами, как подарок судьбы — неожиданный и удивительный.
Желая отблагодарить хозяев (Витю с Ларой и ее родителей) за гостеприимство, на следующий день мы с Алешей решили набрать на жареху грибов. А так как лес был на другом берегу очень широкой в тех местах Сылвы, нам понадобилась лодка. Погода была по-осеннему холодной, а одеты мы были легко (я вообще в босоножках на высоких каблуках, так и ковыляла по полям). Нам дали теплую одежду и сапоги, великоватые для обоих. Вид у нас был довольно смешной. Витин тесть отдал нам ключ от гаража на берегу (у него там был еще катер), строго-настрого наказав не потерять его. Я спрятала ключ, как мне казалось надежно, на груди, там, где женщины обычно прячут самое ценное. Мы сели в лодку с двумя корзинами для грибов. Тут выяснилось, что ни я, ни Алеша не умеем грести. Плавать на лодке приходилось, но греб всегда кто-то другой. Я первая смело взялась за весла и вскоре приноровилась грести — не такое уж это сложное дело. Меня распирала гордость оттого, что я веду лодку, не хотелось отдавать весла Алеше, когда тот пытался их отобрать. Мы плывем, я гребу, напротив сидит Алеша, неправдоподобно красивый и молодой (бороду он тогда не носил).
Сначала было холодно. Но солнце светило, и на реке было довольно спокойно. Мы доплыли до середины Сылвы, решили покататься — поплыть дальше вдоль реки. Берега довольно далеко. Разглядывая их, мы не заметили, как сменилась погода, вдруг поднялся сильный ветер, стало темно, появились волны и очень низко, над самыми головами — страшные черные тучи. Лодку сильно раскачивало, в ней появилась вода. Но Алеша оставался все таким же красивым и каким-то отрешенно спокойным. Нужно было догрести до противоположного берега — целью ведь у нас был лес и грибы. К тому же, лес мог нас укрыть от ветра и от ливня, если начнется. Алеша с трудом перебрался с кормы к веслам, моих сил уже не хватало. Я принялась вычерпывать воду из лодки. Кое-как мы добрались до берега. Алеша вылез из лодки, чтобы вытянуть ее на берег. Сапоги его завязли в тине и песке, наполнились водой. Он не мог поднять ног, вытащил сначала из сапог одну ногу, упал, вытащил другую, а потом уж кое-как достал утонувшие сапоги. То же произошло и со мной, когда я вылезала на берег помочь ему. Лодку он все-таки прикрепил, но ее продолжало мотать волной. Мы вылили воду из сапог, вычерпали ее из лодки и взобрались на сухой берег. Неплохо бы разжечь костер, высушить мокрую одежду, согреться и спокойно все это переждать, перекурив, а потом уж пойти в лес, до которого было рукой подать. Но спички и сигареты от нашего купания вымокли и раскисли.
Дождя так и не было, буря утихла. Алеше удалось подсушить спички и частично спасти то, что осталось от коробка и от сигарет. Пока он сушил все это и выжимал верхнюю одежду, я наведалась недалеко в лес. Грибов не нашла. В сырой одежде было холодно. Когда я вернулась из леса, мы посидели, выкурили сообща спасенный жалкий кусочек сигареты, решили возвращаться.
И тут на реке мы заблудились, поплыли не в ту сторону. Уже темнело. Вода была спокойная, мы долго куда-то плыли. Оба берега были пустынны. Когда на пути попалось какое-то селение, мы подплыли разузнать куда нам двигаться дальше. Но мы не знали названия той деревни, где жил Соснин. А так как мы могли только рассказать о нем, описать его внешность, люди, не знавшие его, помочь нам не могли.
Становилось все темней. Алеша не унывал, говорил, подбадривая себя и меня, что у нас есть еще пара спичек и кусочек спичечного коробка — разожжем, мол, костер и заночуем в лесу. Мы так и собрались поступить. Уже искали место, где причалить. Но тут вдруг увидели догоняющий нас катер и в нем Виктора Соснина с развевающейся на ветру белой бородой. Когда он подплыл, мы увидели его бледное лицо и испуганные глаза. А мы обрадовались! Он, оказывается, уже давно нас выискивал в бинокль, а потом на катере тестя отправился разыскивать. Далековато же мы уплыли. Виктор взял нас на буксир и доставил на свою пристань. Тут выяснилось, что в моем схроне нет ключа. Тут-то мы впервые как следует перепугались. Я перетрясла всю свою одежду. Нашу панику заметил человек у другого гаража. Не этот ли ключ мы ищем... Он нашел его в воде у берега, а поскольку к ключу была приделана деревяшка, тот не утонул. Выходит, я потеряла ключ, когда садилась в лодку перед нашим путешествием. И вот тут на нас с Алешей напал истерический смех. Его вызывало все, что мы видели по дороге к дому. И после бани, когда нас переодели в сухое и накормили, веселье от нас не уходило. По телевизору как раз показывали регату, Алеша шутил, показывая на приближающуюся к финишу байдарку, что это мы плывем, это наша лодка, это мы победители.
Удивительным в этом приключении было то, что мы не простыли, не заболели. Возвращаться домой в легкой одежде было холодно, но и это на нас никак не подействовало. Не оказалось у нас мозолей, хотя у меня они появляются даже после того, как режу хлеб. Все это казалось нам загадочным, непонятным, «булгаковщиной», по определению Алеши . Когда мы приехали в Пермь с корзиной гостинцев из Витиного сада для Нины Вадимовны, первым делом, дрожа от холода, зашли в «Соки-Воды», выпили «для сугреву» «Медвежьей крови» и разошлись по домам. У меня уже были собраны в дорогу вещи. Нужно было поторопиться, чтобы успеть до начала учебного года устроиться в Екатеринбурге на работу.
Вскоре после нашего с Алешей путешествия ко мне ворвалась Вера. До нее дошли слухи о нашем исчезновении. Разразился скандал. Она кричала (я впервые услышала несвойственные ей выражения), растоптала собранный Алешей букет из полевых цветов, его книги. Следом прибежал Виктор Болотов, извинялся передо мной, успокаивал Веру. Я тогда все видела, слышала и понимала, но не могла ничего говорить, настолько была поражена происходящим. А потом вспомнила, как она уже когда-то говорила мне о своем желании жить втроем, в окружении Вити и Алеши (мне это ее желание казалось диким, всерьез я его не восприняла). Алеша, узнав о скандале, учиненном Верой, был возмущен. И тогда, и потом, когда я говорила о своей возможной вине перед Верой, он убеждал меня, что его чувства к ней давно перегорели и ближе по духу к нему всегда был Виктор, а не Вера.
Почти сразу после случившегося Вера, добрая душа, чувствуя, как мне тяжело, пришла со своим тортом мириться.
Из Перми провожал меня Алеша. У меня было два чемодана, заполненные нотами и пластинками. Мы сидели в моей полупустой комнате и ревели, Алеша уговаривал меня оставить эту комнату в Перми за собой, здесь мы смогли бы встречаться, когда я приеду, предлагал платить за нее. Но мне надо было ехать. Мы так и не дождались трамвая — поезд уходил вечером, трамваи уже ходили с большими перерывами. Пришлось идти, точнее, бежать. Мне казалось, что он бежит впереди, чемоданы — за ним. Как я ни пыталась взять у Алеши хотя бы один из неподъемных чемоданов, он их сам дотащил до конца. Хорошо, что вагон был первый, у перекидного моста. Мы прибежали, когда в нем уже закрывались двери. Так в конце августа 1982 года мы, обменявшись фотографиями, расстались во второй раз. Я тогда думала, что навсегда.
Но мы снова встретились в том же году в конце ноября. Я прилетела в Пермь из Ташкента (была у младшей сестры). Билетов до Екатеринбурга не было, но был билет до Перми. Тем более мне нужно было забрать оставшиеся в уже проданной комнате вещи. И я полетела.
Продажа недвижимости тогда велась подпольно. Я боялась этой процедуры, мне помогли продать комнату через своих знакомых Болотовы. Продали дешево, зато быстро, и я приехала домой из Перми не с пустыми руками. Потом на вырученные деньги в Екатеринбурге купила пианино, палас, софу, люстру и бра. Новый владелец моей бывшей комнаты тогда еще в нее не вселился — был в отъезде. Крупные вещи из нее я раздала, но мелочь еще оставалась, ее-то я и хотела забрать. Пошла за билетом на вокзал и выяснила: до Свердловска ни в общий вагон, ни даже на проходящий поезд билетов нет. Деваться было некуда, я пошла в Союз писателей, где не раз до этого бывала. Алеша обрадовался, увидев меня. Тогда все, кто был там, собрались на юбилей Авенира Крашенинникова в Дом журналистов. Пригласили и меня. Куда я со своим багажом, в старом зимнем пальто, которое дала мне сестра, отправляя из Ташкента? Но Алеша уговорил пойти. Однако почти сразу его с юбилея забрали. Пришли Оля с гостившей тогда у них ее матерью, вызвала его, Алеша стал быстро собираться и ушел. Оставшись одна, я расстроилась: одиноко, деваться некуда. Я решила пойти ночевать на вокзал. Мое состояние тогда заметил почти незнакомый мне Леонид Юзефович, подсел, расспросил, чем расстроена, и, желая поправить мое настроение, пригласил танцевать. Кончилось тем, что Вера попросила Радкевича взять меня переночевать к себе. Он был тогда после инсульта. Мы пешком добрались до его дома: он с палочкой, я — с чемоданами... Владимир Ильич пообещал, используя связи, достать мне билет на поезд. И достал дня через два.
После этого случая боль и обида на Алешу за то, что он ушел, ничего мне не сказав, были так велики, что я решила забыть его, стереть из памяти все, что нас связывало. Позже, когда я у него допытывалась, почему он тогда так поспешно ушел, он мне нехотя рассказал: его обманули, чтобы забрать домой, а из дома он уже не мог уйти...
Поздно вечером перед Новым 1983 годом мой старший брат Женя кликнул меня к телефону, сказав, что меня спрашивает какой-то Владимир Ильич, это, мол, наверное, предновогодняя шутка. Я взяла трубку. Это был Радкевич. Он поздравил меня с Новым годом и стал уверять, что Алеша Решетов любит меня, а тот случай в Доме журналиста был недоразумением. Потом передал трубку Алеше...
После того звонка наши отношения с Алешей больше не прерывались, сводились они к междугороднему общению по телефону и к редким, коротким встречам. Надежды на счастливую совместную жизнь ни у него, ни у меня не было. Больше в той «жизни» было тоски и грусти, чем радости. При встречах Алеша все время сокрушался — почему-де другим дозволено быть вместе, а нам нет. Но ни он, ни я не могли позволить себе оставить своих родных, чтобы соединиться самим. К тому же, на меня угнетающе действовало холодное отношение ко мне некоторых близких Алеше людей. Я чувствовала себя неуверенно рядом с ними, ощущала неестественность своего положения перед родными, друзьями и знакомыми Алеши, которые не догадывались об истинных наших чувствах, а может, и не желали их по каким-то причинам. Так было. Да и сейчас я иногда ощущаю то же самое.
Но настолько ли это важно было для нас? Меня успокаивало и ободряло то, что говорил мне по этому поводу сам Алеша, он стал определять свое отношение к людям по их отношению ко мне. Понимавших нас и доброжелательно относящихся к нам, слава Богу, было немало, да и сейчас их значительно больше. Но главным я считаю то, что среди принявших меня была мама Алеши, Нина Вадимовна. Впоследствии он не раз повторял мне слова, сказанные ею незадолго до смерти: «Теперь я могу умереть спокойно — у тебя есть Тамара».
Чувствовала я неловкость и перед своими родителями — мчусь к мужчине по первому его зову. Порой ехала к нему сразу после работы на 1-2 выходных дня. Бывало и так, что он, не желая отпускать меня, рвал мой обратный билет, мне приходилось звонить маме, чтобы она договаривалась на моей работе о переносе уроков. Теперь я жалею, что позже, когда мы уже жили совместно, уничтожила скопившиеся от этих поездок билеты. Ненавязчиво я пыталась со своей стороны делать все, чтобы облегчить ему жизнь, всегда старалась помочь в его трудных жизненных ситуациях. Окружающее без Алеши меня мало интересовало. Я жила то во тьме — без него, то в озарения — когда он был рядом. Чтобы переносить порой долгую разлуку и заглушать тоску, все силы отдавала работе и дому. Со мной всегда так бывало: чем тяжелее и тоскливее становилось на душе, тем лучше шли остальные дела. Думаю, вряд ли случайно судьба соединила нас вопреки всему — к нашему обоюдному счастью. И воспринимали мы его одинаково, как «...истинное чудо — почти за гранью бытия»...
Мыслей о совместной жизни с Алешей, а тем более о замужестве у меня никогда не возникало, речи об этом я с ним не вела. Разве это возможно? Даже выйдя за него замуж, я долго привыкала к мысли, что я его жена. Жаль, конечно, что разные обстоятельства и люди то сводили нас, то разводили, что оба мы были нерешительными, разуверившимися в возможности своей счастливой личной жизни. Говоря его стихами: «...Мы к бедам привыкли. Нам счастье не впрок». Это действительно так. Несмотря на его уверения в своих чувствах ко мне, я слишком долго не могла поверить тому, что меня любят. Сказывался мой горький опыт, неудачные попытки построить семью. Много позже я поняла, что виной всему была моя, открытая всем, в том числе и негодяям, душа. К тому же оба мы больше думали в этой ситуации не о себе, а о своих родных. Так и мучились — каждый забываясь в своей работе.
В те времена Алеша часто повторял мне, что теперь хорошо понимает слова «моя половина» в их настоящем, а не ироническом смысле — не так, как он раньше воспринимал их, слыша от других. Он уверял меня: «Ты не только моя половина, ты — моя лучшая половина» (с последним я, естественно, не соглашалась). Теперь я снова остро ощутила и по-настоящему осознала оставшуюся от этого единого целого половинчатость моего нынешнего существования, растерянность и беззащитность в опустевшем без него мире. Но все же живу — во имя его памяти и пишу теперь об этом как могу. Надеюсь, что мои записи помогут близким по духу его читателям лучше понять Алешины стихи, а через них и его самого.
Первый раз ко мне в Свердловск Алеша приехал осенью 1983 года, за год до кончины папы, пробыл у нас недели две. Когда он, приехав, позвонил Нине Вадимовне и сказал ей, что уже дома, она ревниво возмутилась: «А! Так значит это уже твой дом?» И у нее была ревность ко мне, хотя терпимость тоже. Оля же по началу не очень жаловала меня. Негласной хозяйкой в доме Решетовых была она. После знакомства с Алешей мой папа, тогда уже очень больной, почувствовал, насколько мы с Алешей дороги друг другу. Он даже уговаривал маму поменять нашу екатеринбургскую квартиру на Пермь. Но все осталось по-прежнему и не могло не отразиться на наших настроениях, и, думаю, на его стихах. Мы ждали звонков друг от друга. Когда я уходила на работу или еще куда-то с мамой, папа успокаивал меня, говоря, что остается «телефонистом». Я очень боялась пропустить звонок от Алеши.
В 1984 году, 2 октября, умер мой папа, ровно через 15 лет, 2 октября — мама, и 2-го же октября — день кремации Алеши. Такое вот произошло совпадение событий, связанных с самыми любимыми мною людьми. Смягчить боль от потери папы нам помогла собачка Джулька, щеночек, которого подобрали в Перми Алеша и Оля. Его нам с мамой посоветовала взять Нина Вадимовна весной 1984 года. В доме Решетовых всегда были животные — черепаха, кошка, попугай, подобранные на улице собаки. Кормить же бездомных собак и птиц было у них, а потом и у нас с Алешей в Екатеринбурге в порядке вещей. Джуля прожила у нас очень долго, была нашей общей любимицей. Хоронили мы ее уже с Алешей.
Примеров его сердечности, отзывчивости множество. Черты эти были присущи ему с детства. Директор березниковского музыкального училища, наша с Алешей общая знакомая, Эрна Андреевна Тибелиус, когда-то в школе, где он учился, преподавала немецкий язык. Ей запомнилось, что в то голодные время Алеша, сам тощий и голодный, отдавал в перерыве между уроками кусочки сахара, выдаваемые ученикам, более слабым детям. В начале восьмидесятых годов, когда Алеша жил уже в Перми, ему позвонил один из березниковских друзей, чему я сама была свидетельницей, умолял достать для своей больной раком жены авиационный спирт. В Перми найти его Алеше не удалось. Он, вскоре приехав ко мне в Екатеринбург, все же достал этот спирт — через нашего общего товарища, «всесильного» Яшу Андреева. Потом он доставал, уже в Березниках, для екатеринбургского поэта Сергея Кабакова какой-то аккумулятор. Доброта его была естественной, не нарочитой, она присутствовала в нем изначально. Даже перед своей кончиной, в больнице, узнав о бедственном положении одного своего старого знакомого, он попросил отослать ему в Соликамск деньги. Об ответной благодарности, которую тот выразил в письме, Алеша так и не узнал. Да он и не ждал ее.
На зимние каникулы, после празднования Нового 1986 года, я приехала к Алеше в Пермь. У них, как всегда на Новый год, стояла прекрасная елка. Заходил Юра Марков с фотоаппаратом, он тогда увлекался фотографией, сделал несколько снимков. Тогда Алеша впервые предложил мне стать его женой. Он завел меня в комнату к Нине Вадимовне и сообщил ей об этом. Она поздравила нас, сказав: «Ну, и слава Богу». Мы не узаконивали наши отношения и не афишировали их, поскольку продолжали жить в разных городах. Позже Алеша познакомился со всеми моими братьями и сестрами, их детьми и внуками, с папиной сестрой, тетей Зоей, к которой любил ездить в гости.
3 апреля 1987 года — 50-летний юбилей Алеши. Я смогла приехать только на следующий день, застала заночевавших у Решетовых Виктора и Веру Болотовых. Нина Вадимовна сказала им тогда: «Все, ребятки, приехала Тамара, вам пора домой — я вызываю такси». Больше всех подарков он радовался прекрасно изданной большой книге с работами Пиросмани. Жаль только, что она не сохранилась, как и многие, дорогие для Алеши книги.
Отношение к книгам у Алеши было двойственное. В детстве о хороших книгах, в которых можно было бы поискать ответы на многие вопросы, не приходилось и мечтать. Семья Решетовых, оказавшаяся з| изгоях и заброшенная в Соликамск, всегда трепетно относившаяся к книгам, долгое время не имела возможности их читать. С годами хорошие книги с трудом, но приобретались. Алеша считал — то, что доступно всем сейчас, но чего не лишены были многие дети и в его пору, к нему пришло поздновато. Он очень сожалел о своевременно не прочитанном. Но он считал: человек сам должен искать ответы на мучащие его вопросы, размышлять, познавая мир, вырабатывать свой взгляд на жизнь. На главные вопросы в книгах ответы не найдешь. Как и в разговорах, ты можешь получить из книг какие-то знания, подтверждения или опровержения собственным размышлениям. Интересна и игра мысли у талантливо пишущего человека. Но основное — в тебе самом... Среди многочисленных поэтов и прозаиков, им любимых, он особенно выделял Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Кафку, Гете и Данте.
1991 год. Еще одно важное событие. Смерть Нины Вадимовны, с которой у Алеши была глубочайшая связь, прошедшая через всю жизнь, некоторый намек на истоки которой дает запись, сделанная со слов Нины Вадимовны, самим Алешей. «Первого апреля 1937 года отец улетел в командировку. Мать — именинница — с утра искупалась. Появился жарок. «За мной придет машина, увезет тебя в больницу, — решил отец. — Если что-то серьезное, я не полечу». Гинеколог сказал: «Рожать будете ровно через месяц. А жар от простуды — ничего страшного». И отец улетел. А мать свалилась дома с температурой сорок градусов. К бабушке пришли гости второго, а третьего маме стало так плохо, что пять раз вызывали «скорую». Кажется, на седьмой раз завопила сама врачиха — скорей в машину. А машины были тогда не приспособленные, обыкновенные «эмки». Только накинула тужурку. Боялась родить в машине. Привезли в гинекологическое отделение. А там: « Не к нам, у нас тут оборудования нет, несите в родильное». И там: « Не к нам, у нее какая-то зараза! Несите обратно!» — «Мы тут бросим!» — взревели санитарки, но все-таки доволокли по этажам до гинекологии. Опустили носилки у дверей, в коридоре. «Не смейте заносить! Я сейчас наведу порядок!» — бросилась куда-то врачиха. И пока она бегала, я родился. В коридоре. У матери оказался тиф.
Сейчас, перебирая в памяти свою жизнь, усмехаюсь иногда: «Ну чего я так торопился? В этот прекрасный мир?»
Дальше судьба семьи Решетовых круто изменилась, планы на последующую жизнь, которая могла продолжиться в Москве, рухнули. Леонида Сергеевича арестовали за участие в антисоветской правотроцкистской организации. 13 апреля 1938 года после мучительных допросов с пристрастием, расстреляли. Было ему 28 лет. Бумага из Хабаровска, последняя и самая точная, об этом событии, о стойкости старшего Решетова во время допросов пришла в то время, когда я в очередной раз приезжала к Алеше. Нина Вадимовна и Алеша плакали не скрываясь. Но он в то же время гордился: отец никого не оклеветал, не признал предъявленное ему обвинение.
Когда-то давно на мой вопрос, каким был Алеша в младенчестве, Нина Вадимовна ответила, улыбаясь: «Жуткий обжора и соня — с трудом отрывала его от груди. Он как чувствовал, что нас разлучат, наедался впрок. И когда за мной пришли, мне пришлось обвязать грудь вафельным полотенцем, чтобы не было грудницы. Так и ушла из дома аж на восемь лет! Оставив двух малышей...» Насколько можно было, о своем раннем детстве в Хабаровске после ареста мамы, Алеша рассказал в повести «Зернышки спелых яблок». После войны была долгая дорога ее детей и матери из Хабаровска в Березники. Здесь после Казахстана и Соликамска Нина Вадимовна досиживала свой срок. Об этом периоде своей жизни — детстве и юности в Березниках — Алеша коснулся в своих набросках к так и неосуществленной повести «Жданов-ские поля».
От рождения Алеша был слаб здоровьем, но чуток, нежен душой, сохранив эти качества до конца. В его юные годы, в атмосфере выживания, сверстникам вряд ли было понятно его восторженное восприятие окружающего, трогательное отношение к цветам, ко всем живым существам. Внимание Алеши привлекало то, что не занимало других. Например, его по-особенному притягивала вода. Приехав с бабой Олей и Беталом к матери в Боровск из Хабаровска, он побежал через лес, почувствовав за ним воду. Там действительно оказалась большая река — Кама. И позже, когда мы приходили на набережную в Перми, глядя на Каму, он всегда вспоминал Амур. Обожал в Березниках речку Зырянку, почти исчезнувшую потом. Очень жалел, что не видел моря. Когда уже в Екатеринбурге мы ходили с ним вдоль Исети, он обязательно задерживался у водосброса около моста. Мы всегда оказывались у воды — на озере Шарташ в лесопарке, в дендрарии, во время наших походов за грибами.
Часто во время наших прогулок по Перми и Екатеринбургу, заглядевшись на какие-нибудь дерево, цветок, травку, бабочку, он удивлялся и сокрушался: вот, мол, где бесплатная красота и богатство. Любой человек может восхищаться, наслаждаться, радоваться, размышлять! И что еще нужно человеку в этой жизни, в которой все созданные людь-ми материальные богатства не стоят даже какого-то неприглядного с виду создания природы, не говоря уж о венце творения — самом человеке. И он неприязненно смотрел на однообразные, неприглядные здания вокруг, возведенные человеком, но его недостойные.
В детстве Алеша тоже пытался внешне соответствовать окружению, быть таким же смелым и независимым, как другие ребята. С восьми лет начал курить, сбегать с уроков... Как-то рассказал такой эпизод.
Бывал с друзьями на рынке, где можно было детям, вечно голодным, чем-то незаметно поживиться. Но он не мог ничего сам украсть с прилавка. Пока однажды не увидел маленькие круглые зеркальца с именами на обратной стороне. А когда нашел среди них зеркальце с именем отца на другой его стороне — схватил его и побежал. Продавец за ним. И уже почти настиг воришку, но Алеша испугался и бросил зеркальце.
Он рано научился прятать свои чувства и привязанности от посторонних. Долгое время не давал ему покоя вопрос: такой ли он как все или, вдруг, не дай Бог, не такой. Поводов для различных комплексов в ту пору у всех хватало. К тому же Алеша был изгоем, сыном врагов народа. И еще его детское косоглазие, заниматься устранением которого было недосуг. Пытаясь скрыть этот свой недостаток при общении с людьми, он старался не смотреть на собеседников. Предметом насмешек было и то, что его долгое время называли не по имени, а... Гагой. Так звал его когда-то еще не умевший говорить Бетя. Но разве Гага может не быть бабушкиным сыночком? Да и крепким здоровьем Але- ша не отличался, не то что брат. Как-то после одного из возобновившихся в 1980 году приступов эпилепсии, он сказал, что впервые, по словам бабы Оли, случился с ним приступ в четыре года. Он часто болел ангиной и аллергией. В семнадцать лет лежал в больнице по поводу болезни сердца. Он нередко попадал в нелепые ситуации. Вспоминая, весьма выразительно изображал, как баба Оля его «наказывала» за это — стучала костяшкой среднего пальца по его голове, приговаривая: «Тетеря, тихая сапа, урод косоглазый...» Он очень артистично, с метким, но мягким юмором, умел изображать других. При иных обстоятельствах жизни из него мог бы получиться хороший актер, если бы, правда, ему удалось преодолеть боязнь внимательного постороннего взгляда, направленного на него. О чем он даже написал стихотворение:
Бредем ли мы по наледи,
Идем ли по коврам,
Всегда тревожно на люди
Показываться нам.
И лишь от неба звездного
Не прячем мы лица —
Больные дети поздние
Любимого Отца.
Он говорил, что, даже когда они ставили дома для своих «Отелло», его трясло от волнения. И все же среди близких ему людей в хорошем расположении духа он часто куражился, изображая кого-либо. Что-то неуловимо схожее можно было уловить, глядя на него в такие моменты, то с Евстигнеевым, то с Джигарханяном, то с Мягковым, то с Гафтом и даже со Смоктуновским. Он любил смотреть старые киноленты, особенно с Чарли Чаплиным, обожал Мартинсона, Вицина, Маркова, Грибова и многих других наших и зарубежных актеров и актрис. А вообще характером, манерами обаянием он очень напоминал мне некоторых героев фильмов, сыгранных Марчелло Мастроянни.
К музыке относился благоговейно, понимал ее и ставил выше поэзии. Превозносил музыку и хороших исполнителей за то, что они, по его словам, могут лучше передать неуловимые для словесного выражения чувства. То, что он понимает музыку, я, наблюдая за ним, видела по тому, как он слушал и реагировал на нее. Алеша знал много песен и романсов, самозабвенно пел, хотя голос и не всегда подчинялся ему. Потому при чужих он не пел. У меня была книжка «В нашу гавань заходили корабли». Когда мы ее читали или смотрели телепередачу с таким же названием, он подпевал и вспоминал другие подобные песни из своего детства и юности. Обожал Вертинского, знал все его «ариетки» и очень похоже изображал его манеру исполнения. Любил Вадима Козина, Изабеллу Юрьеву, Аллу Баянову, Клавдию Шульженко. О Шаляпине, Лемешеве, и говорить не приходится — это его кумиры. Очень внимательно слушал Моцарта, Вивальди, Шнитке, вообще классическую музыку. Иногда, слушая мою игру, — я тогда часто импровизировала, — он подходил к пианино. Иногда сам напевал некоторые из своих стихов, а я пыталась ему подыгрывать. Мы так понимали друг друга! — и это было здорово... Он очень хотел встретиться с Окуджавой, когда тот был в Екатеринбурге, знал его песни, вслух читал отрывки из его прозы. Очень сожалел, что Яша Андреев, имея на то возможность, не пригласил его — пусть не поговорить, но хотя бы послушать его вживую. Встречу с Окуджавой в студии, где был и Яша, мы потом смотрели по телевизору. Яша Андреев был в Екатеринбурге самым близким нашим товарищем, мы, как говорится, дружили домами с первых приездов Алеши ко мне. Навещали его, когда он дважды лежал в кардиологии, и хоронили его, когда он неожиданно скончался от гриппа.
Часто рассказывая грустно-смешные случаи из прошлого, о людях, окружавших его в детстве, Алеша считал это время самой милой и доброй порой. Отсюда и множество его стихов о детстве. Детскость в восприятии окружающего мира сохранилась в нем, ставшим мудрецом, до конца.
Было время, когда говорить открыто обо всем, что на душе, было небезопасно. Потому и писал он больше для себя, так выговаривая наболевшее, не надеясь, что написанное будет когда-то прочитано и уж тем более напечатано. Многие стихи он уничтожал, иные не отдавал в печать. Такие, например.
Какими были мы в начале
Своей неведомой судьбы?
Мы ничего не замечали,
Окроме маминой груди.
Потом отец ржаные крошки
Стал добавлять в мои глотки.
А там по сталинской дорожке
Носиться стали «воронки».
Теперь иные есть машины:
«Продукты», «Мебель», «Молоко»,
И только днем шуршат их шины,
А жить, как прежде, нелегко.
Нас навсегда оклеветали.
Нас запугали до конца —
И горькой маминой печалью,
И тайной гибелью отца.
В нас появилось озлобленье,
И сила воли, и упрек,
И для грядущих поколений
Святой, бесхитростный урок.
Как известно, в то время многие «теряли себя». И теперь происходит это с людьми, только устремления в наше время у большинства изменились. С Алешей этого не произошло. Он не сломался, не побоялся открыть миру свой богатейший внутренний мир, не побоялся рассказать о своих переживаниях и раздумьях... В «барачной» среде, где подрастал Алеша, употребление так называемой бражки было неизбежным, потому обычным явлением. Позже Нина Вадимовна сокрушалась: тогда еще был жив Бетал, во время застолий Алеша заражал всех остроумным весельем. Гибель любимого брата изменила судьбу его и привычки. Но Алеша оказался не таким слабаком, как о нем некоторые думали, до последнего мига своей жизни он оставался в ясном уме и рассудке, а совесть никогда не терял.
Нина Вадимовна умерла 12 мая в больнице. Алеша сообщил мне об этом по телефону, попросил приехать в Березники, где 14 мая должны были похоронить Нину Вадимовну рядом с Беталом и бабушкой Ольгой Александровной. После этого звонка я на какое-то время от волнения даже потеряла зрение — так испугалась за Алешу и Олесю. Мама велела мне ехать, поддержать его. Отпросилась на неделю с работы и выехала в Березники. Встретила меня подруга Таня Лопатина, давний друг и семьи Алеши, чтобы отвезти на кладбище. Похороны уже начались, я не знала места, где похоронены Бетал и баба Оля. Среди хоронивших было много хорошо знавших Нину Вадимовну друзей Алеши из Перми. Ни на похоронах, ни на поминках к Алеше меня не допустили Оля и ее мать. Я, переночевав у Тани, пошла на вокзал, купила билет в Екатеринбург, вернулась, чтобы дождаться ее с работы , отдать ключ. Только зашла в квартиру, зазвонил телефон. Это был Алеша. Он негодовал из-за того, что я исчезла, не подошла к нему на похоронах и на поминках. Возмущался, что от него скрывали, где я, пока он не учинил скандал... Выслушав его, я смогла лишь сказать, что меня к нему не подпускают, я сейчас уезжаю домой.
Тогда и потом, он все допытывался у меня: кто это проделал с нами? Я ему так ничего и не сказала...
Приехать к нему в Пермь я смогла лишь летом, в отпуск. В тот год умерла долго жившая у них собачка Бланка. Оля купила на рынке щеночка, которому мы долго придумывали имя и назвали в честь ранее бывшего у них пса Милордом. С ним мы нянчились, носили везде с собой в моей маленькой сумочке, даже в лес. Потом он вырос в огромного, очень самостоятельного и любимого всеми нами пса.
А теперь о нашей официальной женитьбе, которая произошла в Перми в феврале 1994 года. Дело в том, что Оля возобновила тогда отношения с будущим своим мужем, хотела устроить свою жизнь, потому «позволила» и нам узаконить наши отношения, сказав, хватит, мол, нам жить как нехристи. Предполагалось, что Алеша переедет жить со мной и моей мамой в Екатеринбург. Оля же со своим мужем останется в Перми. До этого вопрос об узаконивании наших отношений мы никогда не обсуждали, сам факт совместной жизни казался нам несбыточным.
Спустя месяц после подачи заявления в загс я приехала, отпросившись с работы, в Пермь — предстояла регистрация. Зарегистрировать брак мы должны были 11 февраля, в пятницу, а венчаться — 13 февраля, в воскресенье в Пермском Петропавловском соборе.
Февраль в 1994 году был необычно холодным. В 30-градусный мороз мы мужественно дошли до загса Кировского района, где нас быстро, без всяких церемоний и свидетелей, зарегистрировали, выдали уже готовые свидетельства. Весь следующий день готовились к обручению. Постились, приготавливались к исповеди. Вечером Оля приготовила три одинаковые Священные книги, и мы втроем — Алеша, Оля и я — в Алешиной комнате перед иконой Тихвинской Божьей Матери долго стояли каждый со своей книгой и свечой. Оля читала вслух перед иконой то, что положено — мы следили за текстом и, где надо, молились. Эту икону, а также выданные нам после венчания две иконки и остатки зеленых венчальных свечей мы позднее привезли в Екатеринбург. Алеша все беспрекословно выполнял. Труднее всего для него было то, что нельзя было курить с вечера и до конца церемонии венчания — почти двое суток. Свои грехи он записал. Где он только их «накопал»? Я не читала эти записи, но видела, что список велик. Он был в тот период очень тих, сосредоточен, серьезен...
С таким же аскетически выдержанным выражением лица он был и в последние три месяца своей жизни...
В день венчания было холодно — за тридцать градусов мороза. Мне пришлось вместо приготовленного для такого случая довольно легкого костюма надеть поверх еще и теплый костюм. Алеша был в огромных черных валенках и в тулупе, который я ему когда-то перешила из сторожевого тулупа Владимира Михайлюка. Мы пришли втроем в Петропавловский храм к утренней службе. Оля тогда работала там, писала иконы, служители — отец Николай и его сын, отец Василий — знали нас хорошо, особенно Алешу. Мы и раньше не раз были в этом храме.
После утренней службы началась исповедь. Алеша исповедовался очень доброму и милому отцу Николаю, который на каждый следующий озвученный Алешей грех удивленно восклицал: «Алексей Леонидович, как же так, неужели и это? Ничего, Бог простит; и это, и это? Не может быть — наговариваете на себя? Ну, ничего, ничего — все это простится». А Алеша все продолжал печально, с мрачным и решительным видом зачитывать свои, как он считал, страшные грехи. Я-то знаю, что, скорее всего, это были незначительные, мало от него зависящие, проступки, раздутые им до размеров грехов. Он всегда судил себя строже, чем следовало бы. Но во время исповеди батюшке даже неловко было за него. Он поспешно накрыл ему голову и пообещал прощение, сказав, что будет молиться за него.
В это время я исповедовалась сыну отца Николая, отцу Василию. Алеша всегда восхищался его проповедями, трепетно к ним обоим относился и всегда с теплотой о них говорил. Я тоже рассказала о своих грехах и покаялась. Самым же большим грехом отец Василий признал тоску. Он строго сказал, что супруги не должны жить врозь, и нужно сделать все возможное, чтобы жить вместе. Никогда не забуду как после исповеди, когда я отошла от отца Василия, у меня долго безостановочно текли слезы. Несмотря на все мои старания скрыть их, женщина, стоявшая рядом, заметила мое состояние. Она стала успокаивать меня шепотом, говоря, что это хорошо и что это слезы очищения.
Исповедовались мы с Алешей в разных концах храма, по бокам от алтаря. После службы мы нашли друг друга, и когда народ стал покидать храм, к нам подошел отец Николай и сказал: «Потерпите, дорогие, сейчас вот обвенчаем две богатенькие пары и потом спокойно займемся вами».
Наконец мы дождались своей очереди. Почти все, кроме нескольких любопытных, покинули храм. Мы окоченели и от холода, и от ожидания. Естественно, у нас не было, как у предыдущих пар, ни свидетелей, ни друзей, ни близких (кроме Оли), ни людей с камерами, которые могли бы запечатлеть это событие — никому о нашем венчании мы не говорили. Венчали нас оба батюшки, и Оля что-то вслух читала вблизи по церковной книге.
Все было прекрасно и таинственно. Колец своих у нас не было, поэтому пришлось воспользоваться кольцами моих родителей. Кольца эти, вспомнив о том, что при венчании должно обменяться кольцами, дала мне перед отъездом моя мама. Они были нам обоим велики, сразу после венчания мы их сняли и больше не надевали. Своих колец мы так и не приобрели. Когда мы с Алешей в коронах обходили вокруг алтаря, на меня вдруг нашел какой-то нервный смех — я с трудом сдерживала себя, душила в себе всхлипы. То ли это был смех сквозь слезы, то ли наоборот; то ли смешная ситуация во время этого обхода вокруг алтаря. Возможно, это была невольная реакция на напряжение, которое как нарыв прорвалось, когда я увидела Алешу в валенках, тулупе, серьезного, оглядывавшегося на меня, в соскальзывавшей с головы короне. В общем, ситуация для смеха была крайне неподходящая. Потом Алеша спрашивал, что это на меня нашло? И добавлял, что и сам едва сдержался. Объяснил же он эти оглядывания на меня тем, что очень хотел увидеть меня в короне. Видок, конечно, у нас был еще тот! Так мы с ним и венчались — одетые во все теплое, храм восстанавливался, Алеша, как и положено в церкви, был без шапки.
Мы поблагодарили отца Николая, отдали ему кагор, гостинцы для внуков — апельсины и яблоки, и он пригласил нас посидеть в трапезной, но мы, поблагодарив его еще и за это, пошли домой.
Вечером к нам пришли Владимир Михайлюк с Ритой — принесли яблоки и две кружки, спели поздравление, пожурили, что никого не оповестили. Мы их попросили и дальше не распространяться о нашем венчании. Потом пришла подруга Оли Марина — поздравила нас и подарила старинную кулинарную книгу. Эту книгу Алеша потом читал как произведение искусства. В общем, все прошло, как мы и хотели, инкогнито. Да и они-то узнали о нас лишь потому, что и Марина, и Рита тоже были тесно связаны с церковью...
Когда мы приехали домой, в Екатеринбург, мама встретила нас хлебом с солью и благословила иконой Казанской Божьей Матери, сохранившейся после ее с папой венчания. Венчались они, естественно, в советское время тайком. Потом приехали из Тюмени сестра Вера с дочерью Лерой, и было все довольно радостно и весело. Несколько дней спустя дочери моего старшего племянника Андрея, Майя и Женя, устроили для нас дома концерт: Майя играла на скрипке, Женя на виолончели. Обе пели, играли на пианино. Вскоре Алеша опять уехал в Пермь.
В целом же, 1994 год был для нас тяжелым. Правда, летом был мой отпуск, состоялась незабываемая наша поездка по северу Пермской области (через Соликамск в Чердынь и Ныроб) с Федором Востриковым, его женой Ритой и фотохудожниками Владиславом Бороздиным и Станиславом Черниковым. Но, вернувшись, мы узнали, что Виктор Болотов при смерти, дни его сочтены. Алеша так переживал, что, когда мы подошли к его дому, не сразу решился войти, послал меня вперед. Это была последняя — тяжелая, но одновременно и светлая его встреча с другом. Виктор был рад нашему приходу, тому, что мы поженились, был как-то непередаваемо светел, старался держаться бодро. Даже встал с постели, попросив Веру дать ему висевший на стуле, приготовленный Верой, чтобы одеть его на Виктора после смерти, костюм. Несколько минут посидел, поговорил с нами на кухне. Потом, из-за сильной боли, вернулся в свою комнату на кровать, попил воды из Ныробского святого источника, которую мы привезли ему. Ушли мы от него с тяжелым сердцем. На следующий день Вера нам сообщила по телефону, что ночью Витя скончался. Произошло это 20 июня. Потом были отпевание, похороны и поминки у Веры.
После узаконивания наших отношений мы еще какое-то время про-должали жить в разлуках, хотя они были уже не так часты, и закончились совсем после окончательного приезда Алеши ко мне в 1995 году. Но и тогда, случалось, Алеша ездил по разным служебным и семейным делам в Пермь. А прописаться в Екатеринбурге он смог лишь в 1999 году, уже после смерти моей мамы. Тогда он окончательно распростился с Пермью и пермской квартирой, разделив ее с Ольгой.
Алеша избегал разговоров о себе, старался не обременять никого своими проблемами и не отнимать тем самым время у собеседника. Лишь очень немногим он мог обмолвиться о личных своих проблемах, мыслях и чувствах, да и то вскользь. Порой он нуждался в доверительном, откровенном общении, в литературных советах. Он находил одобрение и поддержку у своих друзей, к которым всегда очень тепло относился. Перечислю здесь лишь часть этих людей, связанных с писательством. В Березниках и Перми это — Виктор Болотов, Павел Петухов, Юрий Марков, Вячеслав Божков, Лев Давыдычев, Алексей Домнин, Владимир Радкевич, Надежда Гашева, Роберт Белов, Ирина Христолюбова. Дмитрий Ризов, Семен Ваксман, Валерий Виноградов, Федор Востриков, Анатолий Гребнев, Виктор Соснин, Николай Вагнер, Николай Кинев, Александр Старовойтов; свердловчане: Яков Андреев, Майя Никулина, Александр Кердан, Андрей Комлев, Сергей Кабаков, Владимир Чижов и многие-многие другие, близкие ему по духу и творчеству, люди. Многих из них ныне тоже нет с нами.
Сокровенное, высказанное так емко в стихах и прозе Алексея, не может не задевать души внимательных и чутких читателей. Он ценил таких читателей выше авторов, верил, что они способны простить его заблуждения, понять и разделить сомнения, быть собеседниками авторского сердца...
Именно таким читателем был он сам. Подобное сейчас происходит и со мной: через его литературное наследие, не отпускающие меня думы о нем и о нас, мною явственно ощущается некая связь с ним — правда, на новом теперь для меня уровне, не материальном. Как когда-то во время наших временных разлук, я продолжаю мысленно общаться с ним, жду и нахожу его поддержку. Порой это похоже на некое наваждение. Как-то однажды он явственно спросил по телефону, что я сейчас делаю, чем занимаюсь? Я ответила, что читаю (не помню сейчас что именно). На это он мне сказал в обычной своей шутливой манере что-то вроде: «А ты читай только меня». Сначала я этому не придала особого значения, восприняв как шутку. Но сейчас, перечитывая некоторые, в том числе и его любимые книги, я вижу: мне действительно важнее перечитывать то, что им написано или что связано с ним.
Алеша давно почувствовал трагизм происходивших в нашей стране перемен, ощутил наметившуюся духовную деградацию людей. Несмотря на кажущиеся после перестройки внешние признаки постепенного материального улучшения жизни, действия большинства людей стали направляться на удовлетворение эгоистических, сиюминутных интересов, на улучшение любыми средствами своего личного благосостояния. Видел он и то, что есть у нас еще и другие мыслящие люди, озабоченные будущим, сохранением духовных качеств. Но их все меньше, они пребывают в одиночестве, от них мало что зависит. Причисляя и себя к таким, он написал однажды:
Пусть мы прозрением озарены,
Пусть наш голос становится вещим,
Мы все равно никому не нужны —
Мы примелькались, как старые вещи.
Переживая разного рода житейские невзгоды, он успокаивал себя, нас с мамой, друзей, говоря , что хороших людей все равно пока еще достаточно. Особенно он огорчался, видя пагубные пристрастия у молодежи.
Как он воодушевился, побывав на отчетном концерте в музыкальной школе, где я работала! Школа базовая, размещалась в специально построенном здании, оснащена самым хорошим для тех лет оборудованием и инструментами, работали здесь профессионалы с консерваторским образованием, обучали детей музыке с 3-х лет. Сюда за опытом приезжали директора, завучи и педагоги из самых разных мест. Они бывали и на моих уроках. Я по своей методике занималась развитием у детей способностей импровизации и сочинительства. У нас проводились региональные конкурсы, в том числе ежегодный имени Прокофьева конкурс пианистов.
Концерт, на котором побывал Алеша, длился более двух часов. Выступали дети со всех отделений. Зал был заполнен, даже в проходах. За весь концерт ни кто даже не кашлянул. Алеша был поражен детьми, их лицами. Дома он восторженно говорил моей маме, что не ожидал увидеть столько прекрасных, одаренных детей, но при этом опасался, не испортятся ли они, попав во взрослый мир со всеми его соблазнами и дурными наклонностями их подросших сверстников.
И опять всплывают в сознании его строчки:
…Но одумался, но отдышался —
распугали ворон соловьи.
Только вами я и восхищался,
молодые потомки мои!
Алеша не раз бывал в классе, где проходили мои уроки. Он даже по моей просьбе писал стихи, на которые дети потом с удовольствием сочиняли музыку.
Теперь, проходя мимо своей трамвайной остановки, я вспоминаю, как он встречал меня с работы. Но все же он ревновал меня к работе. Мама говорила, что дома он скучал без меня, просматривал расписание уроков, приклеенное к кухонной стене, смотрел на часы и шел меня встречать на трамвайную остановку. За год до своей смерти особенно сильно хотел видеть меня постоянно, настоял на том, чтобы я ушла с работы.
Нашей общей мечтой было тихо жить в уединении где-нибудь в деревне. Еще он хотел свозить меня, продав свою квартирку, в Хабаровск, Владивосток, Грузию и даже в Париж. Любил заходить в магазин и рассматривать, как на экскурсии, появившиеся в изобилии продукты, особенно овощи и фрукты. Всегда помогал мне готовить еду и делал это тщательно и красиво. Еще любил наши прогулки по городу, но особенно, наши частые походы в лес за грибами. Мы ехали в электричке, выходили там, где нам больше нравилось. Но потом облюбовала» постоянную станцию — Мраморскую. Мы часто читали друг другу то, что было интересно обоим. Понимали друг друга без слов, часто ловили себя на том, что думаем схоже, а то и одновременно о чем-то начинаем говорить...
И, наконец, самое тяжелое. О смерти. Она чуть-чуть не случилась весной 2002 года. Он первый раз лежал в пульмонологии в Екатеринбурге. Пролежал месяц (больше не держали), выписался с высокой температурой, которую скрыл. К лету он поправился, что стоило огромных его и моих усилий.
Позже я обнаружила, в тетради, которая была с ним в больнице, черновики его стихов «Я думал, что не доживу до весны» и «Опустела, одичала, опустела от тоски...».
Aлешa очень любил жизнь, принимал ее без иллюзий такой, какая она есть, и всегда самостоятельно справлялся со всеми житейскими невзгодами и неурядицами. Он много размышлял о бренности жизни, о неизбежности конца , как бы готовя себя к достойному уходу. Меня потрясает мужество, с которым он завершил свой земной путь на моих глазах и в буквальном смысле — на моих руках.
Лег он в больницу 23 сентября. Нас торопили с составлением трехтомника, работу над которым мы начали за неделю до этого. Мы рассчитывали продолжить работу в больнице. Но на пятый день меня неожиданно вызвала по телефону в больницу лечащий врач Алеши, предупредив — я должна приготовиться к худшему. О подробностях трех дней, в которые он боролся за жизнь, когда во мне отчаянье сменялось надеждой, я напишу, возможно, когда-нибудь позже... Умер он сидя, до последнего мига находясь в ясном сознании. Склонил голову на мое плечо, но на плече было твердо, я ему подставила ладони, и он склонил голову на них. Так мы сидели какое-то время. Дыхание его постепенно стало ровным, потом он повернул голову ко мне, улыбнулся и как-то легко вздохнул... Мой племянник Андрей, навестивший его, сказал: «Это конец». Было 16.30 воскресенья, 29 сентября 2002 года.
Любовь моя к нему не проходит, становится ощутимее. Все мои мысли и чувства, как и при его жизни, сосредоточены вокруг него, словесному выражению не поддаются. По любому поводу в сознании возникают строчки его стихов — всегда очень точные, дорогие... Чаще грустные, они ощущаются как бы материализовавшимися, живыми: успокаивают, поддерживают и отвлекают... Если раньше строки «Нет детей у меня. Лишь стихи окружают меня, словно дети...» он, молодой еще в 1964 году, относил лишь к себе, то теперь они относятся и ко мне тоже. Ныне его стихи тоже стали для меня родными детьми. Кстати, ребенку нашему, о котором мы оба мечтали и который у нас зародился, но при нашей нелепой личной жизни с короткими встречами, неизбежными разлуками и переживаниями по этому поводу не мог сохраниться, было бы теперь за 20 лет...
Екатеринбург. Апрель 2006 г. (Опубликовано в Альманаха Литературное Прикамье, 2006,№4.) |