2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ВИТАЛИЙ КАЛЬПИДИ

 

ЭПИГРАФЫ (2006)
1
Когда полёт приобретает птицу,
она изобретает небеса,
куда никак не может просочиться
сквозь кольца в них застрявшая оса.

2
Поскольку воздух сам себя не дышит,
а бог не хочет верить сам в себя,
им то и дело нужен третий лишний,
которым шишел-мышел-вышел я.

3
Моё лицо влечёт к подножью хлеба,
но слёзы, оттолкнувшись от бровей,
пусть противоестественно, но в небо
текут в сопровождении шмелей.

4
На это всё глядит из-под (неважно
откуда появившейся) руки,
готовая на подвиг картонажный,
берёзовая роща у реки.

5
Горбатого могила не исправит.
Скорей всего, её исправит он,
когда, рванув с плеча, к ногам поставит
свой горб, похожий на аккордеон.

6
И будем мы всему живому – пухом,
поскольку земляничная земля
им быть не хочет, падая со стуком,
хотя ничем иным и стать нельзя.

7
Свой образ и подобие поспешно
творец обвёл и вырезал точь-в-точь.
А грех – лишь допустимая погрешность
души, ко мне приклеенной на скотч.

* * * (2006)
Гигантская падаль восхода
неопровержима зимой.
Природа подобного рода
подробно описана мной.

За кровопусканием вишен
скрывается свой трибунал.
Я думал про это, я слышал,
я мелко и часто читал,

что лес – долгострой вавилонский,
а свет – поседевшая тьма,
и волос не женский, а конский
доводит мужчин до ума.

Занудно, как рифмами Дельвиг,
из мусора русской души
шуршит насекомое денег
(пока ещё только шуршит).

Но с севера дует спикинглиш,
и Гидрометцентр орёт,
народ посылая на идиш,
и прётся на идиш народ.

Из фото-своих-аппаратов
цифруем Россию с плеча,
и птички влетают в Саратов,
а в серый Саранск – саранча.

Пока отморозки в причёсках
по-русски за обе щеки
с руки уплетают кремлёвской,
коль это им сходит с руки,

мой Саша, который Ульянов
(не Вова, картавый юрист),
из рая казнённых смутьянов
плюётся презрительно вниз.

И снег начинается грязный
в паху у венозной весны
и жидкостью однообразной
течёт на посёлки страны,

где свой изумительный дактиль
сквозь телепомехи небес
И. Бродский, наш верный предатель,
читает раскаянья без;

где жизни устойчивый вирус
даёт положительный тест,
чей плюс – перечёркнутый минус,
на плюсе поставивший крест;

где сердце стучит однобоко,
где птицы летят на отстрел.
где Вова, который Набоков,
как перепел, всех перепел.

* * * (2006)
Советский Союз. Облака.
Кроты укрепляют метро.
Мерцают цикады ЦК
и бабочки Политбюро.

И мёртвая ласточка спит
живому хорьку на обед,
от страха она запищит,
проснувшись, когда её нет.

Лакает вовсю мошкара
по капельке свой ленинизм,
скрывает норушек нора,
нарочно прорытая вниз.

А свой примитивный радар
развесил полковник паук,
пока некрасивая «карр!»
красиво летает вокруг.

Каштаны из майских жуков
на противень ровно кладут,
на жале пчелиных штыков
они не продержатся тут.

И пьётся парижский нектар.
И продолговата вода.
Летает по-прежнему «карр!»,
как будто она навсегда.

Луга коммунизма не лгут,
когда заливными к столу
торжественно их понесут,
бросая картошку в золу.

Не противотанковый ёж
бежит из кустов напролом,
когда барсуку невтерпёж
садиться в орешник орлом.

Шуршат транспаранты стрекоз,
поёт муравьиный народ.
Свалилась бы жизнь под откос,
когда бы не наоборот.

Империя перьев грачей.
Ночные фиалки ЧК.
И лучников лунных лучей
глотает густая река.

Римейк. TRISTIA (О. Мандельштам)

Я научил щенка сосать мизинец,
и сладкой псинкой пахнет наша жизнь.
Как не назвать себя еманжелинец,
когда вокруг такой Еманжелинск.
Здесь над рекой в многоэтажной позе,
пока не наступает время гроз,
висит в неописуемом наркозе
сверкающее здание стрекоз.

Тут нет любви, но есть её приметы:
примятая неправильно трава
и мятный запах вкусной сигареты,
подброшенный траве позавчера.
Тут увлеченье старостью доходит
до фанатизма, и наоборот.
Тут что-то деньги делают в народе,
купив себе для этого народ.

Тут слишком широко глаза у бога
расставлены (почти как у щеглят),
поэтому на нас он смотрит сбоку,
и боком нам выходит этот взгляд.
Тут женщины изобретают кошек,
пока мужчины пестуют собак,
и нимбы из кровососущих мошек
над ними чуть рассеивают мрак.

Тут понаслышке знают скороспелки,
готовые вот-вот заматереть,
что пуповины отгрызают белки,
раскосые, наверное, как смерть.
Тут прилетают демоны ночные
и, втайне соревнуясь, кто скорей,
зализывают ямки теменные
младенцам, превращая их в людей.

Здесь, коль мужья во сне изменят позу
на подходящую, то жёны тут как тут
заранее наплаканные слёзы
в глазницы спящим до краёв нальют.
И сны мужчин всплывают на поверхность
и образуют разноцветный лёд,
в котором может отразиться верность,
конечно, если не наоборот.

Деревья здесь сколочены из елей
(но иногда их делают из лип),
и метят территорию метели,
и снег скрипит, переходя на хрип.
Здесь расставанье – целая наука,
тем более, что прямо надо мной
гнездо скрепляет ласточка-разлука
своей не отвратительной слюной.

Тут на людей совсем не смотрят птицы,
но по привычке всё ещё кричат,
тут сладко спят серийные убийцы,
которых так и не разоблачат.
Тут батюшка молоденький с амвона,
как песенки, поёт свои псалмы,
и девушки гуляют вдоль газона
по тротуару из гнилой сосны.

* * * (2008)
Про сквозняки в трубе внутриутробной,
про изумлённых нежностью мужчин,
про тёплых рыб, про женщин хладнокровных
с волосяным покровом узких спин.

Про то, как отвратительно и быстро
сбежал отец работать мертвецом,
потом про то, что не имеет смысла
быть в принципе кому-нибудь отцом.

Про сладкий хлеб, про слесарей Челябы.
Про двух щенят, убитых во дворе.
Про конский топот падающих яблок
в так и не наступившем сентябре.

Про мысли деревянные природы
(особенно прямые у сосны).
Про то, что у страны есть тьма народу,
а у народа – только тьма страны.

Про молодых, да раненых, да ранних,
кто «в клещи» брал поганый Хасавюрт,
про клятву их на найденном Коране,
раз Библии в бою не выдают.

Про то – как по лицу нас полицаи,
лакейскую выказывая прыть.
Про то, как я отлично понимаю,
что некому мне это говорить.

Про то, про сё, про самое простое.
И уж совсем не ведомо, на кой, –
про то, как Менелай доплыл до Трои,
застав там только Шлимана с киркой.

* * * (2008)
В южно-уральской далёкой стране,
под небесами Челябинской волости,
женщина плотно прижалась ко мне,
будучи этим исчерпана полностью.

Имени Пришвина сука-весна,
ночью хрустя ледяными каркасами,
здесь уже засветло – заселена
птицами имени кисти Саврасова.

В этой чудесной стране слесарей
и голубей с новогреческим профилем
к иглоукалыванию дождей
ты привыкаешь быстрее, чем к морфию.

Здешние жёны не любят сетей
и потому с напряжёнными спинами
на пуповину рыбалят детей,
громко ругая заевшие спиннинги.

И на крючки, ободрав маникюр,
вместо наживки сажают кузнечика,
что не машинку для счёта купюр
напоминает по звуку, а «стечкина».

Пальцами тыкать во влажные лбы
в храмы спешат суеверные зрители,
где постоянно толстеют попы,
что несущественно, но омерзительно.

Нужно ли долго смотреть на метель,
чтоб догадаться, как мощными кранами
мы разобрали её карусель
и заменили давно голограммами?

Тут наши матери погружены
по ватерлинию раннего климакса
то ли в озёра своей седины,
то ли в туманы уральского климата.

И под землёю у нас – благодать:
там, насекомых пуская на курево,
мёртвые учатся не воскресать,
что очевидно, но недоказуемо.

* * * (2010)
Памяти Лены Власовой

Этих звуков июльского вечера
способ распространения прост:
из печатной машинки кузнечика
вышло сто экземпляров стрекоз.

Пусть молотит себе без усилия
кривоногой, по сути, рукой –
под копирку (но только б не синюю,
а хотя бы в горошек какой).

В доеврейских жилетках с сорочками
пусть сороки красуются тут,
ведь не зря же клычки с коготочками
на поверхности кошек растут.

Вечер шарообразные шорохи
изо рта перепрятал в ладонь.
Мёртвых бабочек влажные ворохи
в полночь высушит лунный огонь.

И с корзинами собранной плесени
грибники выбегают из рощ
в грязных фартуках, жуткими песнями
оглашая грядущую нощь.

Китаянки бредут с коромыслами
с латифундий в районе Уфы,
где слова, не скажу, что двусмысленно,
но становятся в позу строфы.
И молотит машинка кузнечика
с отпаявшейся буковкой «т».
И с*рекозы висят бесконечные
бижутерией для декольте.

И не пьяная в дым деревенщина,
а архангел в пустых небесах
молча тащит за волосы женщину,
полуголую, в мокрых носках.

И свисает она, не капризная,
а покорности страшной полна,
и не видит, как дети и призраки
ей ладошками машут с холма.

* * * (2009)
Вчера я подумал немного
и к мысли простейшей пришёл:
в раю отдыхают от Бога,
поэтому там хорошо.

От веры в Него отдыхают,
от зелени жизни земной,
где ангелы, как вертухаи,
всё время стоят за спиной.

От ярости Бога, от страха,
от света божественной тьмы,
от вспаханной похоти паха,
от суммы сумы и тюрьмы.

От ревности Бога, от боли,
от ста двадцати пяти грамм
отменно поваренной соли
для незаживающих ран.

И снова – от веры, от веры,
от сладкой её пустоты,
от ветхозаветной химеры,
с которой химичат попы.

От яблони в синей извёстке.
От снега на тёмной сосне.
От плотника с женской причёской,
от плоти его на кресте.

От «око за око», от шока,
что эти стихи на столе
лежат с позволения Бога,
убившего нас на земле.

О, как Он любил, спозаранку
склонившись над городом Ч.,
зализывать кислую ранку
у птицы на правом плече...

* * * (2011)
Этим ливнем, белёсым от соли,
прямо в воздухе сверлятся дыры.
В небе пусто, как на антресолях
после смерти хозяев квартиры.

Я фигурно разложенной пылью
сочиняю для мёртвых открытки:
алфавита вокруг – в изобильи,
но выходит лишь с пятой попытки.

В этом смысле я, видимо, гений,
а иначе бы и не услышал,
как в кладовке в толпу привидений
с голодухи вгрызаются мыши.

Виден пар от дыхания мухи,
увлечённой своей процедурой:
потирать кривоногие руки,
как солистка над клавиатурой.

После медного слова «намедни»
голым кажется имя иголки.
Жизнь – упавшая ваза в передней...
да не ваза, а шум и осколки.

И, когда они в сторону рая
по паркету поскачут в чечётке,
звук такой – словно перебирают
очень быстро янтарные чётки.

Воздух – краденый, стало быть, спёртый,
полустёртый, как в тире мишени.
Боль живых – это музыка мёртвых:
чем мучительней, тем совершенней.

Они слушают нас постоянно,
наши крики – всего лишь субтитры.
Мы для них – оркестровая яма,
где распятья, по сути, – пюпитры.

* * * (2009)
Я душил стрекоз двумя
пальцами на склоне дня... –
насекомое Отелло
так и пёрло из меня.

За окном дымит АЭС.
Профиль Пушкина А.С.
начерчу с подобострастьем-с
на потеющем стекле-с.

Потихоньку-с, не спеша
жизнь настолько хороша,
что над ней, как ворон, кружит
наша жуткая душа.

Это даже не секрет:
до обеда бога нет
(он и к ужину нечасто
нарождается на свет).

Всё равно ему в глаза
я гляжу за образа
и, пока гляжу, вскипаю,
и сверкаю, как слеза,

словно бог – электрощит...
Под землёй мертвец кричит.
Крик его дикорастущий
в виде дерева торчит.

Получается: леса –
это мёртвых голоса,
что со скоростью растений
проклинают небеса.

* * * (2009)
Мне очень нравится, что ты ещё жива,
хотя стареешь столь невероятно,
что по утру не так уже опрятны
твоих морщин сухие кружева.

Твой храп во сне похож на жернова.
Его я называю мёртвым пеньем.
А раньше ты, как бабочка, спала,
не злоупотребляя сновиденьем.

Не помню, в чём, но ты была права,
пока я утверждал, тупоголовый,
мол, зеленеет за окном трава
со злости, что не выросла лиловой;

мол, это бог на фоне февраля,
под фонарём (как будто так и надо)
архангела, хранящего тебя,
ощипывал под видом снегопада;

и что улыбка бога – широка,
что по её извилистому руслу
людей невыносимая река
к подземному стремится захолустью,

и что в потоке этой наготы
твоё лицо отсвечивает чётко,
и родинки, как капли темноты,
забрызгали тебя до подбородка...

* * * (2011)
Для умерших исчадия тьмы
не мордатые монстры, а мы.
Это наши глаза, как огни,
сквозь туман различают они.

Для умерших – мы призраки сна,
с нами в сговоре даже весна,
и они, ощущая весну,
в жутком страхе отходят... ко сну.

Для умерших закончился бог:
он висит, как амбарный замок,
на воротах своей темноты,
где из ангелов – только кроты.

На могилах уральских стрекоз –
оболочки скукоженных ос,
и, кусая осу за усы,
там кузнечики воют, как псы.
Развеваются волосы вниз:
из стеклянной слюны гусениц
их сучит шевелящийся лес,
шелестя шевелюрой небес.

И встаёт она дыбом, когда,
под ногами шумит не вода,
а, пугаясь упавшей росы,
всё бегут под землёй мертвецы.

Их слова – это местный лесок,
а страдание – просто песок,
и поэтому возле леска
поднимаются волны песка.

Разговаривать пылью – легко,
правда, слышно не так высоко,
как при помощи мимики лиц
то зелёных, то синих синиц.

* * * (2011)
Но ангелы над нами не летят,
а ползают на синем пепелище
своих небес, где щупают щеглят,
которых злоупотребляют в пищу.

Вниз головой и, кажется, не без
усилия, на жутких четвереньках
они ползут, сверкая средь небес,
как перхоть на евреях и еврейках.

Целуй меня! Глаза не закрывай.
Смотри, как осыпаются ресницы,
как кошка доедает птичий рай
в него уже низвергнутой синицы;

как воробьи, допустим, в три ряда
сидят на проводах, поджав колена,
как тянутся, свисая, провода
слюной сластёны и олигофрена;

как перезагружаются сверчки,
с надсадою зависшие над садом,
как зарастают инеем зрачки,
а щиколотки – диким виноградом;

как я вперёд тебя, в конце концов,
сам на себе почувствую однажды:
подземные парковки мертвецов –
не эффективны, раз одноэтажны.

* * * (2010)
Господь не триедин, –
он смотрится в трельяж.
Все люди братья... Гримм
и сёстры Макияж.

 

 

Кальпиди Виталий Олегович родился в 1957 г. в Челябинске. Жил в Перми, Свердловске, с 1990 г. снова в Челябинске. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Знамя», «Литературная учеба», «Родник», «Лабиринт-Эксцентр», «Золотой век», «Воздух» и др. Автор и главный редактор многотомного проекта «Антология современной уральской поэзии», составитель, издатель и оформитель более 40 книг современной уральской литературы. Создатель и редактор журнала «Несовременные записки», ответственный секретарь журнала «Уральская новь». Лауреат премии им. Аполлона Григорьева, премии им. Б. Пастернака, Большой премии «Москва-Транзит» и др. Автор книг «Пласты» (1990), «Аутсайдеры–2» (1990), «Пятая книга и Вирши для А.М.» (1993), «Мерцание» (1995), «Ресницы» (1997), «Запахи стыда» (1999), «Хакер» (2001), «Контрафакт» (2007). Стихи переведены на 15 языков. Участник первого и второго томов «Антологии современной уральской поэзии». Живёт в Челябинске.




Маша Бегункова (Бийск) о стихах В.Кальпиди:

Подборка Кальпиди в Антологии – это смесь из книги «Контрафакт» и цикла стихотворений «В раю отдыхают от Бога». Все стихи известные. Дважды читанные. Потому конкретно о них говорить вроде бы и нечего. Главное, что Кальпиди продолжает оставаться похожим на самого себя, но не текстами, не идеями, а главным – способностью меняться. По-прежнему, декларируя фатальное недоверие к тексту и читателю, он на этот раз всё-таки довольно наглядно продемонстрировал «заботу» именно о читателе, изменив некоторым своим правилам. Тексты стали короче, точнее – компактны. Трассирующие сюжеты держат их в напряжении, как арматура. Сложная метафорика, разумеется, никуда не делась, но разжевывается автором до такое степени усвояемости, что не «вкурить» её может только разучившийся дышать в принципе. Но зря поэт старается: любовь народная ему не светит. Странно, но на Урале Кальпиди не любят. В Самаре любят, в Тольятти любят, в Москве местами обожают, в Бийске в транспорте даже гопники его цитируют, а на родине – недолюбливают. Парадокс, заслуживающий серьёзной аналитики. Причина одна – Кальпиди самый последовательный и опасный враг уральской поэтической школы. Каждой новой своей книгой он аннулирует им же созданный миф. При этом он практически не публикуется в периодике. Исключение составляет нынешний год, когда его новую книгу (точнее цикл стихотворений) «поделили» между собой журналы «Воздух» и «Знамя». Обе публикации имели заметный резонанс, но не на Урале, как вы правильно догадались. Недавно Виталий Олегович сказал: «Любая мысль рискует превратиться в истину, если её додумать до конца. Проблема в том, что большинство людей интеллектуально не "доживают" до конца своей мысли...» Я это к тому, что главная особенность поэтики Кальпиди в том, что его стихи доживают до своего финала. Его тексты исчерпывают себя к концу своего повествования. И при этом исчерпывают красиво. Стремление несмотря ни на что к красоте высказывания – ещё одна структурирующая особенность его поэзии. Этой красоте не нужно спасать никакой мир. Она – сама мир. Мир щедрый, готовый делиться на всех и для всех.
Напоследок, как всегда, самое главное: третий раз поэт демонстрирует читателям свой главный текст, третий раз мы можем убедиться, что написан он не зря. Речь идёт о трёх томах этой антологии, где Кальпиди пытается писать уже не словами, а поэтами. Любови это, разумеется, ему не прибавит (даже – наоборот), но смысл в происходящее здесь и сейчас (и в непроисходящее – тоже) привнесёт всенепременно.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков