ИРИНА КАРЕНИНА
* * *
Поймай мне сверчка, Кавабата,
Вот просто – в руках подержать!
Поймай насекомого брата,
Поэта – и лапки дрожат.
Не бойся, я мучить не стану,
Не стану тиранить его –
Хочу я понять, как предстану
Пред ликом Творца моего,
В ладонях Его осторожных
И бережных тихо замру...
Потом – затрещу бестревожно.
Потом – никогда не умру.
* * *
Ругаться с бабками Лукерьями
И с дворничихой тетей Фро,
Рядиться к ночи в шляпу с перьями,
Чтоб выйти вынести ведро,
Идти задворками, помойками,
Смотреть на звёзды и грустить...
В домах скрипят дверьми и койками.
И мчат за водкой во всю прыть
Подростки, пацанва дворовая,
Шалавы самых юных лет.
Проходишь мимо ты, суровая,
Как будто их тут вовсе нет,
А после пальцами распухшими
Картошку чистишь, варишь суп,
И наизусть читаешь Пушкина,
Почти не разжимая губ.
* * *
Счастье будет, любовь не кончится –
Что враги ей и что друзья!
В ресторанном пустом вагончике
Буду ехать все я да я.
В бутербродном и винно-водочном, –
Каберне моё, Каберне! –
В колыбельном, качальном, лодочном,
Где графины звенят по мне.
На конечной неблизкой станции
Выйду молча в небытиё.
Никогда не проси: остаться бы.
Не твоё это. Не твоё.
* * *
Андрею Нитченко
Мы ехали читинским, в прицепном,
Храпел сосед, и плакала соседка,
По Кальдерону, жизнь казалась сном, –
Но ведь была, – и улыбалась едко.
Мы квасили с ковбоем с боковой –
Лихим парнягой в «стетсоне» и коже.
И мерк вагонный свет над головой,
И за окном созвездья меркли тоже.
И вновь листва летела на перрон,
Бессонница терзала до рассвета,
И мне никто – ни Бог, ни Кальдерон –
Не объяснял, зачем со мной всё это.
* * *
Что ты, память, заблажила,
Хнычешь, блеешь бе-бе-бе?
Если жизнь пошла не в жилу,
Значит, кто-то не в себе.
Значит, чьи-то глазки в кучку
И обида на губах:
Кактусиная колючка –
Шарик сердца – трах-бабах!
Доигралась, довертелась?
Долеталась, твою мать?
Адский возраст эта зрелость –
Это надо понимать.
Все стишки – в макулатуру,
Финтифля за три рубля.
Ну, отдайся страсти сдуру,
И начнётся тра-ля-ля.
Гадко, если жизнь, как сука,
Как дешёвка, падла, bляdь:
Некому пожать мне руку,
Некому по морде дать.
А снежок белей лилеи,
А машинки би-би-би...
Ну, не любишь, не жалеешь, –
Не жалей и не люби.
* * *
Северный свет и северный виноград.
Клеверный мёд и счастье дарёной подковы.
Выйди под солнцем ленивым в вечерний сад
И, словно детских, цветочных коснись головок.
В дачных часах кукушка давно молчит.
Из-за околиц осень тишком крадётся.
Двери запри, подальше забрось ключи,
Сядь на крыльце и долго гляди на солнце.
* * *
У меня, моя няша, ножки гудят.
У меня, моя тяпа, сердце стучит.
У меня в голове галки галдят.
Ты погладь меня и молчи.
А я кровяную колбасу
Тебе принесу –
Мерзкого вида,
Толстую, как идол,
Как негритянская губища, –
Чёрную, тугую, лучше не сыщешь,
На, любимый, кушай,
Никого не слушай,
Я, хоть и дура, да я тебя люблю,
Я сама свою дурь еле терплю,
Так бы себе руки-то и повыдергала –
Не стучи по клавишам, выдерга,
Думай головой,
Как сохранить душу живой,
Не пережёванной,
Из божьих уст не изблёванной.
Что – съела?
Вот тебе дело!
А у меня, моя зая, голова плывёт,
А у меня, моя мяфа, слёзки дрожат,
А у меня с языка – то яд, то мёд,
А Господь-то не знает, в рай меня или в ад...
* * *
А я – а что я? У меня никаких гвоздей,
Сирин и Гамаюн за моим плечом,
Финист и Алконост – над головой моей,
Было бы не о чем – пела бы ни о чём.
А я – а что я? Жду с жестоким лицом,
С нежным лицом, влюблённым – всё жду и жду:
Будет однажды и у меня сад, и для меня – дом,
Будет в доме цвести любовь, и розы – в саду.
И от дверей – дорога, и за дорогой мир –
Буду бродить в нём, петь, покуда жива.
...А Гамаюн сердце моё расклевал до дыр,
А Сирин в эти прорехи вкладывает слова.
Птицы вы, птицы, хищные девы мои,
Храните меня в полночь моей любви!
Причитальное
Ах ты, Русь-матушка, степь полынная,
Дорога длинная, гарь бензиновая,
Водка палёная, слеза солёная,
Драка кабацкая, гибель дурацкая,
Крест на дальнем погосте, белые кости,
Смертушка ранняя, подоконье гераневое
У мамки, у бабки, ломайте шапки,
Да – в ноги им, в ноги! Катафалки, дроги,
Не уйти от судьбы, выносите гробы –
Крепкие полотенца... В новое оденься,
Не жил счастливым – помрёшь красивым,
Жизнь провороним – дак хоть похороним!
Девки, ревите, вот он, ваш Витя,
Санька, Серёжа, Ванечка, Алёша,
Был живой, грешный, – лежит, сердечный,
Холодный, белый: мамка ль не успела
Беду отнять, в шифоньер прибрать,
В глаза ей смотреть, первой помереть,
Бабка ли продремала – поперёк не встала,
Не заступила горю пути,
не сговорилась наперёд уйти, –
А что теперь! Костлявая в дверь,
А лучше б сума, чума да тюрьма,
Вместе б выхаживали, беду вылаживали,
Дачки таскали, у запретки стояли,
Кланялись до земли, кровиночку сберегли,
Всё до нитки отдали, сытно не едали,
Папиросы россыпью, рюкзаки под насыпью,
Охранников матюги, Господи, помоги!
Con amor
...В общем, он был моложе меня на ... лет.
Радужные глаза и золотистые, с рыжиной, волосы.
О нём можно было спеть оперу и станцевать балет, –
Но, конечно, не с моими ногами и не с сорванным голосом.
Ну, что я умела тогда? Пить водку, реже – коньяк,
Нюхать белое – и бояться, бояться, бояться...
Разумеется, всё как-то сразу пошло не так –
Это часто случается, когда тебе ..., а ему – семнадцать.
Драматично и травматично, а начнёшь вспоминать:
Querido, какой я была живой, какое фактурное было время!
О таких временах и таких любовях лучше всего писать,
Но жить при этом не в них, спать при этом – не с теми.
А мне всегда не везло – вернее, везло наоборот:
На вещи, которые обычно с людьми не бывают...
Это время было полно невообразимых щедрот –
Песен на площадях, поцелуев, красно-жёлтых трамваев...
Конечно, он повзрослел. Не сразу, лет десять спустя.
Однажды мы попытались увидеться – но не решились начать с начала.
Должно быть, примерно так за гранью слуха ноты грустят,
Печалясь о музыке, которая отзвучала.
* * *
– Не плачь, я тебя люблю, так уж ты не плачь.
Пусть не удалась, которая невозвратна,
Мой маленький друг, мой гипсовый друг-трубач
Однажды всех нас навсегда позовёт обратно.
– Не плачь, говорю тебе, слышишь, не морщи лба.
Но крылья сутулы, и нет ни стыда, ни веры.
Но как мы боимся, что с Раем нам – не судьба!
Как в детстве боялись, что – вдруг – не возьмут в пионеры.
* * *
Памяти Сергея Казнова
Прогусарили жизнь, просквозили,
За дешёвым и кислым вином
Прогудели – и всё, и отплыли
На кораблике на голубом,
На бумажном, тетрадном, ребячьем,
Что так нежно держали в руках...
Этой жизни нелепой, бродячей
Окончанье встречаем в слезах.
Этой жизни – истраченной всуе,
Даром розданной, пропитой вдрызг.
Ну, прощай, обнимаю, целую,
Закрываюсь рукою от брызг.
На Цитеру? – А хоть на Цитеру!
В океан, в небеса, в облака.
Что мы только ни брали на веру!..
– До свиданья, до встречи, пока.
Соседки
...И пахнет крутым кипятком
На лестничной клетке.
Тоску, как бидон с молоком,
Проносят соседки,
Боясь расплескать невзначай, –
Обычные бабы,
И сроду не звали на чай,
Да я не пошла бы.
А глянешь – хоть вой, хоть кричи
От лютой недоли:
Несут её, как кирпичи, –
Сподмог бы кто, что ли! –
Всю бренность житухи, всю блажь
Любови короткой...
Восходят на верхний этаж
Усталой походкой,
Авоськи влекут тяжело,
Вздымают, как гири.
На лестнице грязной светло.
И холодно в мире.
* * *
Зимородок прекрасен, как бог, со своим зиморо:
Зиморо, зиморо! – птицебог, словно тень бирюзы,
Бирюзовеет нежно доспех его, пламя, перо,
И, как рыбы, трепещут, ложатся слова под язык.
Проступают на коже драконы, и феникс, и тигр,
Говорят имена, я пишу, отвернись, не смотри.
Если можешь, умри. Я прошу. А иначе – прости.
Называй меня Рю*, мураками тебя побери.
______________
* Дракон (яп.)
Привокзальные стансы
Из динамиков – хрип кабацкий,
Предотъездная суета.
Расстаемся мы по-дурацки,
Да и встретились мы не так.
Друг мой милый, мой нежный, дальний,
Как мне сладко тебя любить,
Провожать на перрон вокзальный
И коньяк по буфетам пить.
Слёз не будет; а будут – сдует
Мокрый ветер, взобьёт пальто...
Расскажи, как тебя целуют.
Я сама догадаюсь, кто.
* * *
Полдень белый, червонное золото...
Чем легчайшую выгнать тоску,
Если сердце, как чашка, надколото
По серебряному ободку?
Товарняк прогрохочет колёсами,
Развернётся в снегу грузовик.
Идут тропочкой к Богу с вопросами
Бабка дряхлая, девка, старик –
Переездом, сугробами, жальником,
По растоптанной крови рябин...
Человек, сотворённый печальником
Из Его розовеющих глин,
Над свечою копеечной плачущий,
Непокойный, скорбящий, больной,
В сердце горькую рану не прячущий,
Тихо в церкви стоит в выходной.
Колокольные звоны всегдашние
Над железкой, складами – и в синь.
И прошедшее горе вчерашнее –
Тонкой трещинкой... Чашечка, дзинь!
* * *
Просто прошлое, одно из многих –
Не из чего вышибить слезу.
Ухожу по облачной дороге
На небесном голубом глазу.
Синь да синь над баней и сараем,
Сладко пахнет прелый перегной.
Не печалься, я не умираю,
Это всё случилось не со мной.
Не вини ни Бога, ни кого-то,
И себя – не надо, не хочу.
Там, где чертят белым самолёты,
Там и я сегодня полечу.
Промелькну – и облаком растаю,
Пухом на крыжовник опаду.
Ягоду попробуй – золотая
В августовском утреннем саду
* * *
...Выпей-выпей. Я тебе никто,
Лошадь полумёртвая в пальто.
В рваненькой перчатке в холода
Я тебе – никто и никогда.
Я тебе – всевышнее нигде,
Отпечатан след мой на воде,
Седина моя – как облака,
Мёд и яд – с двойного языка.
Улыбаюсь половинкой рта,
Левый глаз – пустая чернота,
Правый – вспышка красного огня.
Кто мне тот, кто потерял меня?
Ты мне – тот, кто будет вспоминать,
Умирая, не жену, не мать:
Мёд и яд, забывчивую речь,
Крестовину головы и плеч,
Рук распятье, шепоток во мгле,
Злые-злые чёрные криле.
* * *
Никотиновой ломкой
Можно объяснить всё, что угодно:
Например, я убила соседку, дуру-блондинку,
Или лучше – тупую суку Георгиевскую,
Разбила витрину бутика Ungaro,
Ворвалась голая в ювелирный и набила рот сережками Tiffani,
Открыла стрельбу по охране и ни в чём не повинным прохожим.
Например, я свернула шею своему прошлому,
Раскромсала памятки и сувениры, порезала на куски фотографии,
Запулила с балкона всеми тремя обручальными кольцами,
А тебе наговорила на год вперёд таких гадостей,
Что больше ты никогда не рискнёшь
Намекать, что мне надо завязывать.
Дайте мне глотнуть дыма моих Captain Black,
Он приятен и сладок, куда до него отечеству!
Курением объясняется всё на свете,
И стишки мои – тот же сладкий никотиновый дым,
Это то, что я выделяю в процессе горения,
В них до чёрта смол,
Тут главное – глубоко не затягиваться,
Потому что они отравляют, на них подсаживаются,
Зря ты не веришь: скоро тебе понадобится пачка в день, потом две,
И вот с тобой уже кончено.
И Минздрав ни хрена не предупреждает,
А если бы и предупреждал – что бы тогда изменилось?
Люди одинаковы – каждый верит, что может бросить в любой момент,
Никто не бросает.
Ну, спросите меня:
Милая, каково тебе быть отравой?
Нервные, приложитесь губами, оставляйте следы помады,
Хватайтесь за меня дрожащими жадными пальцами –
Я ваш единственный яд последней надежды.
Глотайте меня, хапайте полной глоткой,
Задыхайтесь, хрипите,
Заливайте кровью платки,
Выкашливайте легкие,
Скрывайте меня ото всех, дышите мною тайком,
Но не отказывайтесь от меня – до самого порога забвения.
Я обещаю вам – мы умрём вместе.
* * *
Речь обрастает фигурами, губы – льдом.
Я – бубенец от колпака паяца.
Несколько строчек в столбик: через силу, с трудом.
Зато я умею смеяться и не бояться.
Я провела полжизни в себе – как в чужой стране,
И глаза N.N. мне заменяют солнце.
Я научилась многому: латыни и седине,
Нервам, снотолкованию, стихоплётству,
Только не жить. Я, в целом, ничто в нигде.
Собственно, мне нравится быть отражением
В глазах N.N. Шагать в глубокой воде
По самое сердце – до полного погружения.
* * *
Я тебя попрошу... Только я разучилась просить.
Доверять – неподъёмно, а не доверять – несносимо.
Ты не бог, дай мне хлеба, чтоб есть, и вина, чтобы пить.
Воронёное лезвие – к венам? – да нет, снова мимо.
Полуночной молитвой спасёшь ли свой рай от беды?
...Я б тебя пожалела, но я разучилась, и баста.
Поворачивай сани, и – на тебе, вот, – за труды –
Обгорелую корку когда-то возможного счастья:
Хочешь ешь, хочешь брось, мне теперь навсегда всё равно,
Я так рано сгорела, я так невозможно устала...
Что ты смотришь в меня, что ты видишь, какое кино?
Всё, не будет кина, кинщик пьян, уходите из зала.
* * *
Дни из памяти, сердце – из боли,
Злая жизнь – из летящей строки.
Так и шли бы вы – лесом ли, полем,
Невозвратны, прекрасны, легки,
Так и пели бы, так и сгорали –
За пустяк, милосердный пятак...
Так и жили бы. Так умирали.
– Боже мой, только так, только так...
* * *
Ничто ни с чем не совпадает
И никогда не совпадёт.
В немыслимо лазурной дали
Качнётся белый пароход.
И ты гордишься не по праву
Небесным даром строк и слов,
И варишь терпкую отраву,
И клянчишь славу и любовь.
Ты – временщик, ты – неваляшка,
Ты к сердцу жмёшь цветные сны
И пьёшь не чашу – просто чашку
Своих отчаяний земных.
* * *
всё закончится к утру,
детки выбегут из клетки,
будет день – и я умру,
сгасну пламем сигаретки.
будет много разных дней,
время сумрака и страха,
боль, топимая в вине,
красно-рваная рубаха.
будет, будет, будет день –
губ ко лбу не прижимайте.
как ходила по воде –
только это вспоминайте.
* * *
Вокзальность бытия. Бельканто тепловоза.
На сутки задремать. В отключку – телефон.
Паршивые стихи. Наверно, лучше прозой.
«Не лги себе». Не лгу. Включите микрофон!
Я вам ещё прочту, я вам ещё посмею!..
«Не лги себе». Не лгу. Мне нечего прочесть.
По-старому – нельзя, а лучше – не умею.
«Виновна, ваша честь». Согласна, ваша честь.
Мы валимся во тьму. Как дурни, мы похожи.
Кому приспичит знать всех нас наперечёт?
Колеблемый светиль... нет, всё-таки треножник.
И что-нибудь ещё. Да, что-нибудь ещё.
