АНТОН БАХАРЕВ-ЧЕРНЁНОК

Герои (2010)

Герой отважный, мускулистый,
Герой летающий, железный,
Зелёный, синий, серебристый,
Нарядный, с дамами любезный...

А мой герой – он забулдыга,
Он матерится на соседку,
С женой дерётся за бутылку
И пьёт сердечные таблетки,

Он режет лес на пилораме,
По воскресеньям рыбу ловит,
И раз в полгода ходит к маме,
Там напивается – и воет.

Его выводят из оградки
Герои нашего посёлка:
Один бьёт с сотни куропатку,
Другой в три взмаха валит ёлку.

Я среди них герой четвёртый,
Несу закуску и чекушку,
Меня б давно послали к чёрту,
Не будь для них я «сука, Пушкин!».

Они мне часто говорили,
Плечо отхлопав чёрной лапой:
«Пока нас нахер не зарыли,
Пиши, пожалуйста, патлатый...»

И я пишу, чего от боли,
Чего от радости и горя...
И над землёй летят герои.
И под землёй лежат герои.

Бла-бла-бла (2009)

Нисколько не было тепла
В красивом имени Августа,
И мы зевали в свете ламп,
А за окном сентябрь грустный,
Как историческая мгла,
Скрывал земные силуэты,
И мы какого-то поэта
Твердили хором: «Бла-бла-бла...»

Был вечный вечер, а у нас,
Как будто в операционной,
Сияли лампы, и весь класс
Лежал на партах, полусонный,
Наркозом масляным дыша;
И скальпель нас ещё не резал,
Но плыл над нами и над бездной
Поэт какой-то, как душа...

Что не досталось дневнику,
То растворилось в коридорах.
И мы воскресли по звонку,
Собрали внутренностей ворох,
И душу тоже, как смогли,
И скрылись в осени печальной,
Конечно, не первоначальной, –
И силуэтами земли

Стоим под окнами, а там
Душа какого-то поэта
Плывёт над классом, как тогда,
В лучах искусственного света,
И еле слышно «бла-бла-бла»
Бубнят какие-то балбесы...
Они пока ещё не бездна,
Не историческая мгла.

Званый ужин (2010)

Салат: свистульки из бобов,
Хрустящий порох тополиный,
Гудрон, прохладная малина
И пересоленный улов.

Горячее: кровавый снег,
Её слеза, и выдох первый,
И не жующиеся нервы,
И дымный прах библиотек.
Десерт припудрен февралём –
Но мало сладости в десерте,
Когда очнёшься перед смертью
И вдруг себя узнаешь в нём.

* * * (2010)
Лежу в земле по всей стране,
По городам и деревушкам –
За свет, за дыры на броне
И просто так, ни за понюшку.

Костями в глиняном плену,
Густой гранитной позолотой,
Нежданным взглядом в вышину,
Лицом на мимолётном фото...

А по земле хожу не я –
Идут моими же ногами
Те, о которых говорят:
«Они давно уже не с нами...»

* * * (2010)
...И до остервенения писать –
Покуда даже бедная старуха,
Как на окне октябрьская муха,
Не перестанет вовсе вызывать
Дождливые, сомнительные строчки;
Пока не закуржавится трава,
И точкой закружится голова,
И карандаш сломается о точку.
Тогда, заснув без страха и стыда,
Негромкие стихи во сне услышишь –
Которые не вспомнишь, не запишешь...
И не забудешь тоже никогда.

Тохтуево (2009)

Я не жил в селе Тохтуево,
Но скажу определённо я:
Жизнь в селе – одноимённая.
Не спасает даже курево.

Шпарят шахты соликамские –
Лес кругом, а не надышишься.
Но народ и с этим свыкшийся,
Пьёт по праздникам шампанское.

Между праздниками – водочку,
Между водочками – химию;
Дети инглиш учат: he, me, you...
Что не так? – захлопни форточку.

Эй, тохтуевцы – ату его!
Топоры по Волге плавают –
Железяки, только ржавые,
Стопудово из Тохтуева.

У тебя подошва слабая?
На фуфайке нету пуговиц?
Ты, наверное, тохтуевец.
Я, наверно, то же самое.
И, подвигав переносицу,
Мы решим не пить три месяца –
И столица переместится
К Соликамску за околицу.

Алмазный лёд (2009)

По мутной речке с севера плывёт,
Теряя чистоту, алмазный лёд.
Живёт у речки северный народ.
А северней никто уж не живёт.

Стирается водой за гранью грань:
Лосиная, без формы, иордань
И волчий гон под яшмовой луной,
Где кровь перемешалась со слюной;

Как слайд за слайдом, листики слюды,
Теряет лёд последние следы:
Закатом отутюженной горы,
Вмороженных жемчужинок икры –

Заполненный до слёз, но чистый лёд!
...Народ на речке плачет, но живёт,
На мутной речке северный народ.
А с севера плывёт алмазный лёд.

История народа такова,
Что радугой взорвётся голова:
Там вьюго-человеческая вязь,
Там кровь и кости, втоптанные в грязь;

Там светлые глаза и небеса,
А между ними – чёрные леса,
И газовые свечки над тайгой,
Закатные кресты и звон тугой...

И глядя с берегов на ледоход,
Невольно ювелирами народ
Становится, сокровища убрав
Своими самоцветами оправ.

О, страшный гений! В солнечные дни
Ещё черней людские полыньи,
А вой людской под сколотой луной
Звериный гон обходит стороной,

И ярче самородка купола,
И сумрачней сентябрьская мгла,
И нет истошней крови на снегу
И скошенных дымов на берегу!

...Садится солнце. Мутная вода
Вздымается. И северного льда
Алмазы – и соцветия оправ –
Теряются из виду, дна достав.

Северная элегия (2009)

Хмыри, хмыри, хмыри, хмыри...
Глаза откроешь и закроешь –
Со стаканом чумазый кореш,
Чабоном делится: «Кури!»
Раскисший берег. Март, апрель...
И сажа валится с котельной.
И Саша валится, отдельно
От Вани, в лодку, как в постель.

Всё тут же: клуб и магазин,
Каркас конечной остановки,
И на велосипеде, ловкий,
С одной ногой рыбак один...

Он будет, только сгонит лёд,
Стоять в реке с утра до ночи:
Два колеса, нога, комочек
Червей, клюёт и не клюёт.

Кентавр наших дней, навек
Прирос он к велику, и даже
Он из портрета стал пейзажем;
И, в общем, каждый человек –

Не человек, а так, топляк,
Что головой в воде качает;
И лещ его не отличает
От валунов и от коряг.

...Мой путь как дерево ветвист:
От корня – ствол; дороги, тропки,
Дрожащий лист, потом короткий
Взмах ветра – и на землю вниз.

Где, сжаты створками зари,
Её кровавым перламутром,
Ещё видны, ещё окурком
Последним делятся хмыри.

И где сутулый силуэт
В реке, как будто знак вопроса...
Его стирает ночь. Так просто
Обозначая свой ответ.

Но я пока ещё ползу
По ветке, и пока не с краю,
Я в памяти перебираю
И узнаю всех по лицу –

Ивана, Сашу, рыбака –
В промозглом ветреном апреле...
И пепел сыплется с котельной,
И живы мы ещё пока.

Когда-нибудь, на смех врагу (2008)

Когда-нибудь, на смех врагу,
В учебник экспериментальный,
В литературное рагу,
И мой засунут стих печальный.

И биография моя
В две строчки на факультативе,
Простой тетради на полях,
Вся влезет в буквицы кривые.
И школьник сонный, сорванец,
Пририсовав мне нос и уши,
Звонок услышит, наконец, –
И весь урок забудет тут же.

Малой (2009)

Передо мной стоит малой
И говорит, блестя соплёй:
– «Эй, ёптель, угости-ка сигаретой!»
– «А ты не мал?» – «Ты чё, блатной?» –
Плюёт малой. – «Да нет, родной,
Я не блатной, но сигареты нету.»

Малой живёт вдвоём с отцом,
Отец бухает и спецом-
Проходчиком колымит по сезону.
И хоть он ходит молодцом,
Конец не сходится с концом.
А деда привезли сюда на зону.

И дед был тоже не блатной,
Он загремел по бытовой,
Зашёл в барак, ему: «А ну-ка, фраер,
Давай махорочку, чудной!»
А он им: «Сёдня выходной».
Его и запинали за сараем.

Но он поправился. Потом
Амнистия. Поставил дом
Недалеко, не мудрствуя лукаво.
С женой, скотом и животом
Прожил. И умер. Но, при том,
Себе потомка вырастил на славу.

Теперь потомок наравне
С отцом, на той же глубине,
Ворочает каменьями всё лето.
А сын потомка в ноги мне
Опять плюёт. И в стороне
Закуривает, сука, сигарету.

Вая (2010)

Вая, Вая! Почему
Мне мерещится ночами
Белоснежное молчанье,
Наполняющее тьму?
И мерцанье стылых крыш,
И задымленные звёзды...
Человек ползёт от Вёлса,
Без собаки и без лыж.
И, меня не разглядев,
Он до вишерских промоин
Доползает по прямой – и
Растворяется в воде...
На нетронутом снегу
Борозда одна чернеет.
Я стою и каменею –
И проснуться не могу.

ХАРИУС (2010)

Я помню, хариус коптился –
И белый дым лежал огромно,
А с облаков срывались птицы,
А из реки кивали брёвна,
И лето, в скомканной зевоте,
На крыши прыскало из нёба,
И люди в сонном самолёте
На рыбный дым глядели в оба,
Твердя в тревоге и печали:
«Горят, горят леса отчизны!»
Но, засыпая, улетали;
И оставались тропки, избы,
А из реки кивали брёвна,
А с облаков срывались птицы –
И продолжался мир укромный,
В котором хариус коптился.

О вечном (2011)

Глаз выколи – густая ночь. Задворки
Барачные: сарайки, гаражи...
Стремительно в недвижимой глуши
Вершатся молчаливые разборки.
Нечаянно во тьме попали в глаз
Отвёрткой. Но на фоне дырки в рёбрах –
Всё пустяки. Тем более, для мёртвых.

Какая жизнь проходит мимо нас!
Пока мусолим книжное Добро,
Оно встаёт в дремучем капюшоне
Среди бараков этих, как на зоне,
По голенищу шлёпнув топором...

А утром в трупе разглядят бандита:
«Ну слава, Господи, намаялись с козлом...»

Любовь – над смертью, а добро – над злом.
И шлюха местная рыдает над убитым.

Нежный человек (2009)

Летняя прохлада,
Оттепель зимой...
Нам так мало надо:
Небо над землёй
И земля под небом;
Только и всего –
Не растаять летом,
Не застыть зимой.

Человеку есть чем
Пить и есть чем есть –
Чтобы было вечно
Тридцать шесть и шесть.
Но июль взорвётся,
Но сожмёт январь –
И под носом звёзды
Видит божья тварь,

Будто нету неба,
Будто бездна – тут,
Будто в ветках вербы
Космосы растут,
И вселенский холод
Мир сковал навек...
И лежит – расколот –
Нежный человек.

Иван-чай (2009)

Иван-чай стоит на Иване,
Упираясь корнями в плечи:
«Папка, папка, давай повыше!
Там же дяденька к нам пришёл!
Он сегодня натопит баню,
Станет ножкам твоим полегче,
И крапиву изрубит на крыше –
Заживём мы с тобой хорошо!»

И Иван поднимает сына
Что есть силы: «Зови, сыночек!
Пусть тебя к моей Марье сносит,
Я-то вовсе уже старик...»
А кругом нарывает малина,
Земляника тайком кровоточит.
И неслышно о чём-то просит
Ослепительный детский крик.

Порядок вещей (2009)

Шаткий столик, клетчатая скатерть.
Монитор, колонки, микрофон.
Ходит смерть в запачканном халате,
Наводя везде привычный шмон.

Нет Сети: нет скайпа, нет лазейки.
На балансе ноль. И в городке
Мокнут некрасивые скамейки.
Ручейки сливаются в реке.

Люди спят. И всё у них в порядке,
В строгом положении вещей.
В антресолях школьные тетрадки,
На столах каракули врачей.

Да и я, наверное, на месте...
Если я люблю жену и мать.
С головой под одеяло если.
Если этот стих не написать.

Вкус жизни (2010)

Колкий ворс персика, фруктовая стекловата.
Синий хмель сливы, аптечная терпкость орехов.
Спрей апельсина. Ядрёные брызги граната.
Дынные выдохи... Южное лето! Проехав
Четверть земного бока, из липкой кедровой шишки
Наковыряв зародышей, ем великанов леса,
Пью океан тайги из пригоршни шикши;
Севером не напиться мне и не наесться,
Не утолить в лугах мой земляничный голод,
Не надышаться в дебрях грибной прохладой.
Только в тепло поверишь, приходит холод –
И закрываешь глаза, ничего не надо.

* * * (2009)
Провинциальная больница
И вправду выглядит неважно,
Она ветха, одноэтажна,
Её окошки бледнолицы,
И в мартовской неразберихе
Я день за днём перебираю,
И останавливаюсь с краю,
И так смотрю, и смотрят психи.
Хирург почтенный, со сноровкой
Достав и щёлкнув сигарету,
Дымит, ему людей карета
На человекосортировку
Привозит; он и рад бы крикнуть:
«Карету мне, скорей, карету!»,
Но нет такой, а только эта.
К ней остаётся лишь привыкнуть.
И медсестра глотает ветер,
И белым пламенем трепещет —
Как будто в платье подвенечном
Она бросается к карете...
И эта истина, буквально,
Дана инстанцией последней.
И я, почти тридцатилетний,
Рыдаю, словно ненормальный.

Бахарев (псевдоним: Бахарев-Чернёнок) Антон Павлович родился в 1980 г. в городе Губахе Пермской области. Учился на филологическом факультете Таганрогского пединститута. Победитель Пермского слэма-2009. Победитель Международного фестиваля поэзии «Синани-Фест-2009» в Ялте. Публиковался в журналах «Знамя», «Воздух», «Введенская сторона», «Вещь». Автор книги «Живи сюда» (Пермь: Изд-во «Сенатор», 2011). Живёт в Перми.

Анна Сидякина (Пермь) о стихах А.Бахарева-Чернёнка:

Об Антоне Бахареве есть соблазн сказать: потомок Пушкина по тютчевской линии. Но, во-первых, эти слова уже отданы другому поэту. Во-вторых, с момента их написания прошла лавина времен, полная всего-всего. В-третьих, это попросту нескромно. Хотя причём тут скромность – непонятно.
И всё же стихи Бахарева являют собой тот случай, когда поэтическая реальность отменяет иерархические табу и историко-культурные закономерности. В них вопреки постмодернизму и различного рода обстоятельствам действительно живет традиция классической русской поэзии, и именно по тютчевской линии.
Впрочем, в его поэтической ДНК много разных нитей: и Есенин, и Рубцов, и Пастернак, и Решетов, и лагерная баллада. Звучат даже отдельные мотивы из Кальпиди: «Ходит смерть в запачканном халате, / Наводя везде привычный шмон» (А.Б.) – «Смерть – приходящая уборщица в какой-то униформе темной» (В.К.), хотя явной близости нет. Этим многоголосием озвучено основное место действия стихов Антона Бахарева-Чернёнка – пермский север, окрестности Вишеры, Соликамска и Губахи... Хотя, там и своих звуков хватает. Картина маслом: поселковый быт, пьяное ухарство работяг, кругом тайга, а жизнь, как полуоторванная пуговица – на нитке. И ко всему этому – пронзительная жалость, как лезвие ножа пронзительная – к хмырям, корешам, одноногому рыбаку, шпанистому малому, ко всему тщетному и смертному, не то соринкой, не то бревном-топляком заброшенному в укромный мир. К народу, втоптанному в грязь, к чёрным людским полыньям. Лирические обобщения Бахарева взвинчиваются в надрыв, до предела, выворачивают душу и жестокой нежностью промывают взгляд. Настолько, что становится зримым «ослепительный детский крик» могильной травы.
Но его жалость не безгранична. И потому спасительна. Она в надрыв, но не навзрыд. Отдельные «рыдания» – скорее фигура речи, дань традиции. Во всяком случае, к себе у Бахарева жалости, похоже, вообще нет. Его герой в этом смысле на редкость мужественен и гармоничен. Он не оплакивает ни мир вокруг себя, ни себя в мире, – при том что рассечённым своим зрением способен видеть и в землю, и в небеса, и в историческую мглу. Его мир парадоксально закончен и завершён. Потому и живуч, что насквозь обитаем – живыми и мёртвыми, рыбами и тайгой.
Разумеется, Антону Бахареву известно про тектонические сдвиги и расширяющуюся Вселенную. В жизни он знает слова покруче, чем «амбивалентность» и «фаллоимитатор». Он закончил филфак, в конце концов. Не меньше других искушён зрелищем распада. И все же в его мире есть твердь земли и купол небес, дневной свет и ясная легкость движения. Формальные очертания, поверхности этого мира образованы пушкинской просодией, классической строфикой и точными рифмами. И это не игра, не подражательство и не пародия, всё всерьёз. Поэтическая миссия принимается согласно завещанному: глаголом жечь. Видеть и помнить. И до остервенения писать. С горькой иронией сознавая свою никчёмную беспомощность: «Меня б давно послали к чёрту, / Не будь для них я «сука, Пушкин!».
Уже далеко не наше всё, но последняя точка, зависшая над словом.
В опоре на неё поэт заново создает свет и тьму. Затем неизбежно стирает между ними границу. Эта «историческая мгла» за порогом условного света («Бла-бла-бла») – изначально от Тютчева. Сегодня, утрамбованная «силуэтами земли», она печальна, но уже не страшна – все свои, все кем-то когда-то любимые. В беспощадном к себе завороженном единении с миром – защита от разрухи: «Лежу в земле по всей стране, / По городам и деревушкам»… Потому что в умении не уподобиться, а сродниться – главная сила стихов Антона Бахарева и масштаб его поэтической личности. «А по земле хожу не я – / Идут моими же ногами / Те, о которых говорят: / «Они давно уже не с нами...»