АЛЕКСЕЙ САЛЬНИКОВ
* * * (2005)
Из-под дождя повыбило леса,
Оставив только шум и заготовки,
И дым воды идёт, и от крыльца
Видна вода на бельевой верёвке.
И ласково, на четверть или треть
Себя губя на молоке и дыме,
Пейзаж отходит, оставляя впредь
Портрет, опустошённый запятыми.
Куда ни плюнь, куда ни повернись –
Так хорошо под разными углами
Всё движется, как цапля, как Денис,
Большой травой, промокшими ногами,
Как половицы поезда под нами,
Как половицы поезда под нами.
* * * (2006)
вот мы стареем, вот мы почти генсеки:
обрюзгшие педы, помятые лесби, неспившиеся гетеросеки,
пожизненные КМС, не только от физкультуры,
кегли, не выбитые раком и политурой.
если требуется кому-то звёздная мера – вот она, мера:
Брюс Уиллис, всё более смахивающий на Гомера
Симпсона, стоящего вроде столба соляного, или же пыли,
типа, «d’oh!», «ах, ты маленький...»,
«у-у, кажется, мы приплыли».
настолько ты старый, что путают с Мережниковым,
что точкой на карте
видишь себя, пробегая рощу, ища инфаркта,
пока снегопад дымится, почти поётся,
смыкая за тобой шестерни, зубчатые колёса.
* * * (2003)
Подошли – следы издалека.
Бездорожье, сколько ни лениво,
Это, как и всякая река,
Место, где любого дурака
Скрадывают: мрак и перспектива.
Движется объёмная страна,
Держатся катаемые КрАЗы
На одном конце веретена.
Конусообразна глубина,
Тяжелы снега крестообразно.
Всё к тому, что сбрасывают хлам,
Ласково раскидывают перья,
Остаются люди только там,
Где уходят люди по домам,
Постепенно складывая двери,
И летят восьмёрки и нули,
И клубят, как маленькие бани,
Сахар замечательной земли,
И, к заправкам став на костыли,
Встали флаги нефтяных компаний.
* * * (2004)
А кино покинуто и разрыто,
Только ветер с дырками, будто слово,
Постепенно смотрит повсюду, словно
Санников очами митрополита.
Навсегда легчает пивная кварта,
И течёт по телу, как сквозь пустырник,
Речевой поступок, и собутыльник
Перебирает 24 кадра.
* * * (2004)
Пробовала пальцами ноги
Хвою на горячем подбородке
Темноты, где в черепной коробке
Тщательно живут часовщики,
А воде повыбивало пробки,
А деревья, подходя к столу,
Нюхают и вкладывают угол,
При котором и смешно, и туго
Смерти обоюдную пилу
Двигать относительно друг друга.
И лежит, лишь спичкою сверкни,
По цветам, зубцам и величинам:
Спальщик – потревоженная глина,
Говорильщик всяческой фигни,
Сборщик фиолетовой малины.
Он глядит, не отводя лица,
Вымеряя войлочные стуки,
В домике, крыльце, суфлёрской рубке,
Как тоска, что поднесла отца,
Уксусом, что высосал из губки.
* * * (2004)
На полустанке глухо и голо
В оба его очка,
Тихая пьянка дневная без пола
И без потолка.
И не хватает на дне рассола
Перечного зрачка.
И по-над блеском стёкол и крышек,
В гуле русских жуков,
Очень легко потеть из подмышек,
Пить из чужих долгов,
Женщин любить, не любить мальчишек
И не писать стихов.
Ибо уже стоят, как надо,
По уши отгрустив,
Эта акация, эта ограда,
Этот локомотив.
* * * (2004)
В ночи квадратной, тёплый и живой,
Стоит Господь с отвёрткой крестовой
В кармане, в шапке, ожидая чуда,
Когда начнёт трамвай сороковой
По улице побрякивать оттуда.
У тишины костяшки домино
Расставлены, и стоит полотно
Трамвайное подёргать – и повалит,
Запрыгает по чашечке зерно,
И волны, волны поплывут в подвале.
Господь считает в темноте до ста,
Вокруг него различные места
Под фонарями замерли безруко,
Бог неподвижен, и к нему вода
Сочится в сердце с деревянным стуком.
Осень (2005)
Межсезонье забито такими глухими ночами,
Что забитые ночи безвылазны сами собой,
И знакомые длинные руки дают на прощанье
И на ножках коротких тихонько уходят домой,
Растворяясь в натуре. Она, тяжела и бесцветна,
Постепенно становится рыжей, такая лиса,
Что глядит на людей без любви, но с печалью, и это
Не печаль настоящая, а выраженье лица.
* * * (2005)
Этой зимы не мороз и солнце, а вата и йод,
Если пройдёт кто случайный, вряд ли кого найдёт,
Притом что ровное дыхание всех выдаёт.
Всё окружает не тьма сплошная – сплошная мгла,
Всякий пропавший из виду как бы падает со стола
И попадает в такой свет и такое тепло, что
Видно, как мелкая ртуть легла ему на пальто.
Он оббивает боты о половик,
Не слышит часов, настолько он к ним привык.
Бог с ними, с часами, с мглою, – всё это слова,
Насвистывает «Зелёные рукава»
Милая жизнь, прогретая, как песок,
Морозных окон её бел любой волосок,
Снег, будто слог, – безвылазен и высок.
* * * (2005)
Снег затихает на диких домах полустанка,
Лошадь натуры по самые гланды стоит
В лошади тихой, на морде печальной таит
Как бы улыбку, поскольку в карманах таит
Сено и манку.
Вытащишь задницу в холод, потащишь тихонько,
Тени от шахмат лежат по лесам и полям,
Все уже вышли, одним занесённым коням
Так одиноко,
Вот проступают они до последнего шага,
Но всё равно разглядеть их уже нелегко,
Вот постепенно впитала своё молоко
Фотобумага.
* * * (2006)
на то и пыль, чтобы пальцем её стирать,
её поднять, чтобы столько же наросло,
на то и память, чтоб изредка, но стоять,
как старый хер, над тем, что уже прошло.
поскольку зарёю новой горит восток,
то, глядючи здраво, какая же в том беда,
что ты был мал, что ты любил «Холодок»,
что словно тебя и не было никогда.
а никакой, поэтому, всё равно
всё больше различных предметов лежит вокруг,
и свет постепенно выдавливает окно,
но сигареты, но фармацевтика, милый друг.
* * * (2006)
обычные лыжи намажет улитка мигрени,
ну, ладно, ну, смажет, пойдёт – и замрёт на лыжне,
сама себе конь, и сама себе как на коне.
табачные пеплы роняя себе на колени,
один человек с угольком у себя у лица,
похожий на демона врубеля, маму и камень,
но все же не демон, не врубель, не мама, не камень –
глядит на герани и кактусы, будто овца.
поскольку давно уже понял: одно лишь кино,
один только синематограф он помнит и любит,
снесут в крематорий, а там даже дыма не будет,
настолько пустой он, такое он, на hуй, говно.
и нет у него ни отчаянья, нет ничего,
что близко б лежало к отчаянью, даже и грусти,
и той не бывало, покурит, суставами хрустнет,
и только улитка одна на уме у него.
* * * (2006)
белым белы – двери, замки, ключи,
белым шумом полон каждый аккордеон,
весь мир – дурдом, люди в нём – главврачи,
один только Юрий Аврех – Наполеон.
таким красивым можно быть лишь во сне,
так пионерка, приехавшая на слёт,
он расцветает, как пятна крови на простыне,
как те четыре гвоздики, что мне несёт.
вот он подходит, снег с моего креста
обмахивает, рассыпает крошки для снегирей, кладёт цветы,
вот он уходит, следов уже больше ста,
гляжу ему вслед и не засыпаю его следы.
земля пропитана известью с молоком,
а сердце моё под нею алеет так,
что русским и не высказать языком,
закроешь глаза – и видишь японский флаг.
* * * (2007)
Вынуть тебя из земли, как из воды,
Откачать, обогреть, дать спирту и дать езды,
Чтобы ты ехал, ехал с помощью ли неё,
Или ей вопреки ехал, и горло твоё,
Точнее дыхание, прерывалось, будто кроты
Ещё не все из тебя повылезали из темноты.
Вот ты уезжаешь, медленно уезжаешь, уезжаешь, а я
Гляжу, как ноги твои на педали не попадают, вижу края
Ямы смыкаются, тонкую пыль роя,
Вопреки орфоэпии качаются два буЯ.
* * * (2007)
Мяч, отчасти придуманный двумя толстяками
(В.Ч. и В.К.), третьего нет пока,
Плывёт по реке, поблёскивающей очками.
Монумент Агнии, зелёные берега.
За монументом раскинулось вроде погоста
Арлингтонгского что-то, но гораздо крупней,
Там хоронят одних только Тань различного роста,
Но только Тань хоронят, Тань хоронят за ней,
За Агнией. И при этом одновременно
Мяч никуда не плывёт, а лежит и плин-
Тус упирается в него, как локоть или колено.
Описание лирического героя, блин,
Август, ангина, восемь, или же так –
Семь, ангина, июль.
Покрываем загаром, русоволосим, нет, светловолосим,
Голубоглазим, нет, зеленоглазим.
Тюль то прилипает к балкону, то отстраняется от балкона,
То есть, от открытой балконной двери, верхний жилец,
То есть, жилец этажом выше слушает И.Кобзона,
И кого только не слушает, и герой, наконец,
Выходит с лыжной палкой, за шкафом запах извёстки,
Чует и шевелит там, не понять почему,
И мяч выкатывается, чередуя кресты на боку и полу
и полоски,
И кошка со стола спрыгивает к нему.
* * * (2008)
В синих фуфайках появляются слесаря,
Озираются и спрашивают, hули, bля,
Тут у вас приключилось? И обмираешь ты,
Поскольку они мордатые, как менты,
Не исчезают, друг друга на hуй послав,
Такими стали твои мальчики, Владислав.
Было бы это кино, то, как кто-то сказал,
Казалось бы, что «маршалов Жуковых полон зал»,
Но это литература кажет зевотный зев,
В читателе чередуются Фёдор и Лев,
Которые с прищуром смотрят, как вата из
Треугольной дырки вылезла, сей реализм
Даже Эмилю не снился, вот отключают газ,
Воду, тепло и т.д., и как водолаз
Опять Владислав появляется, ходит меж тел, и вот,
Словно Владимир, всех целует в живот.
* * * (2009)
двадцать третье мая, девятнадцатое октября,
синее на зелёном,
говоря о памяти, собственно говоря,
говоря о собственной памяти, ласково запутываешься, словом,
точно какой-нибудь Бродский, свысока обозреваешь места,
где биология переходит в историю, и другие
науки, скажем, физиология там, психиатрия, всё неспроста
неторопливо переходит в историю, а в хирургию
плавно перерастает мнемоника, да и та.
А потом от истории остаются музыка и цвета,
И они накатывают, накатывают, накатывают
для чего-то для
Сами себя и тебя, как полёт ворону,
И вот я закрываю глаза, а ты уже смотришь на далёкие похороны с балкона,
Точнее, слушаешь, ибо другая улица, тополя,
И звуки ударных несколько не успевают за геликоном.
* * * (2010)
в яме сидят звери, попали туда
незнамо как, стало быть, угодили впросак,
от скуки играют в покер, сверху вода,
точнее, снег падает, тая у них на носах,
ещё на глазах и на четырех часах,
надетых на лисью руку (выиграла, как всегда).
при этом толстеют от снега, медведь не рад,
что в это ввязался, поскольку зимой
происходит дело, медведя зовут марат,
по окончании анекдота его отпустят домой,
но он не знает об этом, думает, всё трубой
железобетонной накрылось, хмурится, как пират.
хуже всего черепахе, её мариной зовут,
с таким именем надо бы в море, в пруд,
а она индевеет, чувствует, что сожрут
и не глазами, и не на пляже, а именно тут.
Но тут рекламная пауза, все бегут на кухню и в туалет,
Возвращаясь, застают на экране только цветные пятна
Какие-то, кровь на снегу, чью-то фигуру, удаляющуюся
в рассвет
Медленно-медленно, титры и ни hуя не понятно.
* * * (2010)
И так вокруг тебя смыкается и поёт
Твоя погода, движущаяся ровно,
Этакая неторопливая мясорубка словно,
Медленный мерцающий вертолёт,
Вывернутый наизнанку, то есть, наоборот,
То есть, внутри у него винты и кусты,
Обматываемые бинтами; мёрзлые земли,
Части двора, казавшиеся этим ли, тем ли,
Постепенно белея, выступают из темноты
И вообще теряют какие-либо черты.
А снаружи одна собака в профиль, в анфас,
В собственной Аргентине себя самой, насколько хватает глаз,
Поднимает лапу, говорит «Хайль», надевает снежный противогаз,
Сквозь стеклышки противогаза смотрит в морозный воздух на хлорный дым,
На расовое превосходство времени над всем остальным.
* * * (2010)
1
Когда бы тьма и мгла трубили невпопад,
Трубили невпопад, как гоголь и некрасов,
Земле бы не лежать под снегом как под мясом,
повсюду замерев, но вот они трубят.
их лёгкие теплы, в их раструбах темнее,
чем где бы то ещё, и только снег летит
По долгой пустоте, как ноты, только злее,
Как будто Мендельсон на Вагнера глядит.
Как будто тот не стал удерживать зевоты
(Опять про Холокост, опять про вертолеты).
И так он тридцать раз, наверное, зевает,
В окно глядит, а там всё видно изнутри,
У ветра в животе пружины утихают,
Спокойный снегопад на лифте поднимает
Деревья и дома, людей и фонари.
2
И вот так вот дворник движется меж теней и льдин,
По морозу отчетливому, будто валокордин,
Накапанный кому-то в подъезде. Светлеет, замирает дворник, словно на берегу,
И глядит, как троллейбусы разворачиваются в снегу.
* * * (2010)
Сорок зверей у него внутри, сорок зверей,
Стоят, как пирамида из стопарей,
Лежат, как листья, как дым, но пласты тумана
Не попадают под это сравнение, как ни странно.
Никто так низко не падает, как спортсмены и музыканты,
Никого так рано не трогают трупные пятна,
Над литераторами неподвижны даже табачные банты,
Настолько неподвижны сами они, поскольку падать им, собственно,
Ну, понятно.
Ад это вовсе не тьма, ни тоска, ни боль,
Это объём, в котором медленный алкоголь
Перетекает до некой кромки, до «пОлно-пОлно»,
До степени, когда трудным в серёдке становится слово «порно»,
Самое то же, что для ёлочного шара коробка, вата,
Движение, приколоченное к воздуху с помощью снегопада,
За секунду до того воткнутая лопата.
Ад – это некое пространство, полное неким светом,
Где не движется ничего, и при этом всё движется,
И при этом...
* * * (2004)
Единожды в жизни надетый,
А значит, почти никакой,
Лежит за твоей сигаретой
Оседлый огонь городской.
Дорога, которая следом
Расставит свои утюги,
Растёртая перцем и снегом,
Темна до последней доски.
Стезя от печали квадратна,
Стезя от печалей кругла,
Негромких: молитвы и мата
Тебе в утешенье дала.
И свет абсолютный затылок,
И цирк не страшнее опилок.
* * * (2004)
По тебе плачет твой селекционный сперматозоид,
Папа, когда ты переходишь на фотографию на эмали,
Мы убегали, хотя и знали: не стоит,
Их не догонят, нас уже повязали.
Ты задремал в могилке, милей невесты,
Я – на голову пепел и рву рубаху,
Люблю тебя, но ты противник инцеста,
Всё, что осталось мне, – комплексы Телемаха.
Как ни смешно, а всё же смешно нисколько,
Помнить бритьё твоё и майку с трусами,
Как бы то ни было, зеркало однооко
Видит меня теперь только твоими глазами.
Ищет, куда по новой забросить семя,
До остального, ну ладно, помянем всуе,
Требуется обычно некое время,
То, которого, как ты уже понял, не существует.
* * * (2004)
Фауна в армии фауны состоит поголовно и состоит из глины –
По самые волоски, по самые жала.
Низко опущены открытые кавычки ноздрей лошадиных
К водам, состоящим из стекла и металла.
Лошадь не пьёт, завязала, стоит и дышит,
Видя, как вымпел её лица колышет.
Маленький мальчик, нет, девушка, нет, всё-таки маленький мальчик,
На все обороты закрыв за собою природу,
Живёт у безмерно далёких родственников на даче,
Глядится в ту же воду.
Лошадь и мальчик даже видят друг друга и обмениваются кивками даже:
– Здравствуйте, дорогой капрал!
– Здравствуйте, маршал!
Мальчик готов заплакать, но изображает кашель.
Они проиграли, отстали, остались считать вагоны,
Видеть, как в плоский берег вплывают волны,
Как ветер ломает воду, но не рискует срывать погоны.
* * * (2004)
Атлас картонный твой
Выставлен по крови,
Штаты станешь листать –
Вирджинию не сорви.
Вся география нам
Всем до того мала,
Что звери находят смерть
У одного стекла.
Видишь, она стоит
Шахматой костяной,
Уши свои сложив
Бабочке за спиной.
Щурится белый свет,
Сходится на челе,
Ведётся велосипед
Под неким углом к земле.
