2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

НАТАЛИЯ САННИКОВА

 

* * * (2004)
Накануне зимы – радуйся.
Покрывается инеем градусник,
стук колёс попадает в радиус
действия слуха и осязания.
Наступает сезон вязания,
электрического безмолвия,
и, какие ни ставь условия,
всё равно выпадает прощание.
Попрощаемся же без привкуса
потерявшего прелесть дискурса,
мол, ещё наверстаем, выспимся
на ушедшей давно любви.
Запах снега неуловим,
но уже настывает корочка
там, где были царапинки, ссорочки –
аккуратненько, не сорви.
Заживёт, зарастёт, отвалится,
а до свадьбы держись, красавица –
сколько поводов предоставится
до весны отоспаться всласть!
Только б заново не попасть
в эту злую, лихую, лютую,
показавшуюся минутой,
всю-то жизнь укравшую страсть.

Утро (2003)

Звала, и оно пришло, и встало передо мной
вслед за осенней ночью, вытекшей из скорлупы
приоткрытой форточки вместе со звёздами и луной.
Я была здесь вечером, вышагнула из толпы,
брошеным пятаком закатилась в щель
между стеной и кроватью, сон мне приснился, сон,
чёрное облако, упавшее тяжело на грудь. Карамель
хрустнула, точно рёбрышко – прозвонил телефон –
коротко, хрипло. Я не могла подойти, чтоб ответить ей,
девушке, набиравшей дрожащими пальцами номер два-
тридцать три-ноль пять городской больницы.
Стало ещё тяжелей,
сдавили виски две юные бабочки, точно твои слова,
произнесённые только назавтра, наутро. Сон был в руке,
смятый живым дыханием, плывущим поверх всего
сущего. Так и пропал бы на сквозняке,
но я догадалась его записать с утра.
Жаль, не хватило, луна, твоего серебра,
когда рассветало – серебра смертельного твоего.

* * * (2004)
Стихают обыденной речи простые нотки,
стихами тем более не о чем говорить.
Ан нет, уже просится рифма «налейте водки»,
а следом за ней «не найдётся ли закурить».
Так в доме, едва обедневшем вечерним гостем,
шуршит занавеска, раскрытая сквозняком,
и просится тусклое небо в короткий проём,
сошедшее в город на сломанной тонкой трости
дождя – проходи, говорю, допоём.
А ты говорил: «всё – тщета». Ерунда, наживка
заброшена в мутную воду моих дождей,
в аральское море скудеющих в ночь надежд,
но мне остаётся голос. Delete. Ошибка.

Full memory – 2 (2004)
в этом городе было три дома, куда я мог прийти

1
Ты никогда не захочешь со мной проститься.
Белый троллейбус, двурогая колесница
(я просыпаюсь, но мне продолжает сниться:
вместо тебя здесь станет жить жар-птица) –
ты уезжаешь на белом троллейбусе в лето,
в город, где твой вопрос подождёт ответа,
где на звонки отвечают «доступа нет», а
лестницы все покаты, что та планета.
Всё серебро на моих руках потемнело.
Что мне за дело, кого я в стихах задела! –
не за живое и молодое тело...
Я не успела.

2
Моя Германия дальше твоей Ирландии.
Не потому ли я говорю бездарнее,
громче и точно бы в назидание,
что моя жизнь – вся – опоздание.
Серые камни любого монмартра мира
глуше ответят, чем маленькая квартира,
брошенная хозяином. Я туда приходила,
но мне не хватило.

3
Мне не хватает тебя по-прежнему.
Мы в этом городе только проезжие,
только свидетели безмятежные
вырубки тополей.
Я не уехала, как обещано.
Я – только белая мёртвая женщина.
Мимо меня пробегает трещина –
так ещё тяжелей.
Пусть на твоих золотых одеждах
капли дождя возникают прежде.
Я вспоминать тебя стану реже,
реже, чем говорить.
Солнце моё, не пиши мне писем.
Мы ведь от прошлого не зависим?
Город разлук и азбучных истин
сможет меня хранить.
Так решено: уходи, забуду
каждую строчку, слезу, минуту.
Есть ли ещё у меня рассудок,
чтобы с него сойти!
Запах кулис возвратится вскоре –
это, любимый, ещё не горе! –
это солёная капля в море.
В море ищу пути.

4
Не возвращайся. Подумай, зачем тебе этот город,
этот уральский говор, холодный январский морок,
ночной электронный мир, холостяцкий набор ключей?
Ты был свободен и здесь – ты же был ничей.
Кто виноват в этом случайном поспешном бегстве,
в нашем почти сиротском навеки забытом детстве,
тот не ответит. Но ждать тебя в этом городе
будут двое – я и твоя мама.

* * * (2004)
Кате Симоновой

Я постарею сразу на несколько глав,
перелистав мелованные страницы.
Лягу, приснюсь себе умершей, не узнав,
как там ma cheri в Тагиле (tel quel в столице).
Милая, как вам дышится? Тяжело?
Мне – тяжело. Не то чтобы давит воздух,
но, раскрывая руки, ловлю стекло.
Впрочем, об этом после (об этом – поздно).
Жёлтые лилии, лапочка, фонари,
синий диван с голубыми подушками (лего),
чёрные книжки порно – сиди, смотри,
отогревайся, покуда немного снега
выпало. Вы же северней и бедней,
как говорил Дозморов, любивший рифмы.
Лягу, приснюсь себе юной (приснюсь тебе?) –
право, не стоит биться об эти рифы.
Только не трать понапрасну пудру и шёлк –
в наших краях согреться, увы, немногим.
Поезд на Питер ушёл, на Москву – ушёл.
Нет в жизни счастья, пока замерзают ноги.
Что ж, продолжать? О лилии, поезда
(в каждом вагоне дежурный фонарик дышит),
милая, милый, любимые, навсегда,
впрочем, об этом поздно. Никто не слышит.

* * * (2006)
Бабушка, когда тебя не станет,
кто меня научит ставить тесто?
Вот пойду опару утром ставить,
а она – ни с места.
А опара – дело непростое,
дело поважней, чем тешить тело,
чем родить детишек от мальчишек,
а потом лежать белее мела
на простынках, начисто отмытых.
Помнишь, ты стирать меня учила?
Наперво бельишко замочила
в ледяной воде в большом корыте,
после мыла мылом, полоскала,
кипятком поющим обдавала,
синьку в плошке развела немножко –
я во все глаза тогда глядела.
А синичка малая без дела
поклевать слетела на окошко.

Бабушка, когда тебя не станет,
кто мне на ночь почитает книжки?
Жили-были в доме кошки-мышки,
утащили в норку наши плюшки,
вылакали супчик на сметане.
Жили-были, ели-пили люди,
говорили страшными словами,
что однажды будущее будет
(а оно потом случилось с нами).
Ты глаза проплакала в подушку
за того, с огромными усами:
продали Россию за полушку,
потому что он теперь не с нами,
а когда бы с нами – фигу с маслом,
расстрелял бы всех врагов жестоко,
потому что око бы за око,
да не в срок звезда его погасла.

Бабушка, твои худые руки
столько чёрных грядок пропололи,
столько зла и горя побороли,
а одной не вынесли разлуки.
Ты любила дедушку, как мамка,
дом держала, пироги варила,
огурцы закатывала в банки,
дочку с сыном в строгости растила,
покупала галстуки, сорочки,
запонки, ботиночки и брючки,
научила внучку чиркать строчки,
дочку – экономить до получки,
зятя – печь блины по воскресеньям.
У тебя по праздникам – веселье,
стол ломился, скатерти хрустели.
Бабушка, а птички – улетели,
кошки съели мышек с пирогами,
внуки подросли и стали сами –
дочкам-сыновьям читают книжки,
как на свете жили кошки-мышки.

Бабушка, когда ты станешь небом,
кто накормит нас горячим хлебом?
Что я стану говорить детишкам,
птичкам-невеличкам, кошкам-мышкам?
Я скажу, что ты на небе синем,
чистом, белом, тёплом, голубом,
я скажу, что небо над Россией –
это ты. И дедушка с тобой.

* * * (2006)
Сидя за накрытым столом над грузинским блюдом
в просторном кафе, где играет музыка моего детства,
я понимаю, что мною движет сюда и, последовательно, отсюда
и неискренним голосом говорю то, что думаю по-честному.
Я думаю, что дело по-прежнему не в количестве женщин,
потому что мой приятель, сидящий напротив, гей,
а подруга –
очень высокая, красивая, талантливая и успешная –
натуралка, которая скоро выйдет замуж, уедет из Ебурга
в Соединенные Штаты и будет писать там стихи по-русски
о любви, конечно – о чём же ещё писать красивой женщине.
Я всё понимаю, но не могу сказать, это смешно и грустно,
я ведь тоже хочу о любви, но мне не положено, вообще.
Минут через пять молодая официантка
(студентка, наверное)
принесет хинкали и сацебели, капуччино с корицей без сахара.
Я позвоню тебе, скажу «приезжай через полчаса», услышу нервное
«я уже подъезжаю, здесь некуда ставить машину!» и от страха
начну глотать большие куски, обжигаясь соком. Я поняла –
так уже было. Мама говорила мне по утрам «ешь быстрее,
а то опоздаешь в школу!», и я выскакивала из-за стола
и прибегала за полчаса до звонка. Теперь выхожу из дверей
кафе в дельте большого города, исчезаю в море машин,
уношу с собой недосказанное
(радости нет, только страх опоздать).
Мы, кажется, разучились говорить правду, да и зачем она,
если единственное, что нас объединяет – то, что мы любим мужчин.

Письмо в Иркутск через Тюмень, Омск (2007)

Город, где я, лишён подробностей и имён
(даже своё взял у реки и горной гряды).
Не умея стать целым, неравно он разделён
уходящим к востоку потоком низкой воды.
Город, где я, лишён метафоры и тепла
(а метафора, мы понимаем, и есть тепло) –
старожилы, смеясь, твердят, что она была,
но сменился век, и время её ушло.
Век сменился, и скрипнули створки льда,
вышел дым из воды на сушу и стал горбом,
и хотели сосны раздвинуться, но куда? –
всюду город с открытым сердцем, с открытым ртом.
На груди у города пушка, во рту – чугун,
докрасна раскалён, вдоль рукавов разлит.
На горе звонарь стоит, под горою – лгун,
а по обе стороны тёмный лес стоит.
Город, где я, лишён языка, голосов вообще,
щебет птиц меняет на сдавленный стрекот шин.
Если бедный город задумался о душе,
значит, стала ночь и на улицах ни души.
Значит, всё, что теперь уснёт, погрузится в дым,
что родится за ночь, то обратится в звон.
Приезжай ко мне летом. Или поговорим,
или выдохнем, или выживем тут вдвоём.

* * * (2008)
Например, я вижу тебя во сне.
По весне погода изменчива и опрометчива,
у тебя в столице растаял снег,
у меня в провинции, стало быть, нет.
И тебе не снится вообще никакая женщина.
Свет (в обоих его значеньях) глух.
Я сижу у окна, рассуждая вслух,
вспоминая строки от силы двух
или трёх поэтов, известных в свете.
Мне не нужно бежать каждый день толпы,
но её вполне заменяют дети.
(Я, по правде, готова пойти с любым,
даже если мною и не любим –
понимаю, что это меня не красит,
но порою зрение лжёт, и застит
небеса не жар, но сладчайший дым.)
Помню, сердце болело и у тебя.
Мы не молоды так, чтобы быть несчастны
без причины, и жалуемся нечасто,
что года и опыт неизлечимы –
ты, понятно, сдержан, как все мужчины,
мне, должно быть, странно просить, любя
неизвестность, точных определений.
Мне приятны те, кто больны не мной.
Я – подобье птички той заводной,
что поёт на розе с шипом в груди.
Всё, что мне привиделось впереди –
можно плакать пробелами стихотворений,
ничего не прощая себе одной.

* * *
Состариться на родине – едва ль
тебе такая выпадет печаль,
такое средство от любви к отчизне
найдётся в пестром ворохе пилюль
едва ль. Июнь придет или июль,
и ты посмотришь из окошка вниз, не
испытывая страха высоты,
как к солнцу тянут маковки цветы,
нездешние, прохладного оттенка,
как носится собака по двору,
чужие дети завели игру,
бросая мяч о стенку.
Ты помнишь? Вот и славно, вот и пусть.
Тоска – всего лишь чувство, только грусть,
а горечь снов наутро отступает.
Не страшно пережить любимых сих,
когда тепло их сохраняет стих
(а он порой и больше сохраняет),
но не смотреть в глаза, не видеть, как
морщины укрывают смертный мрак,
как холодно и трудно жить под небом
родной страны, не помнящей добра.
Не сохранит молчанье серебра
произнесённых слов. Когда бы, где бы
ты ни состарился, не делай это здесь.
Пусть это будет воздаянье, месть
тому, кто только страхом и обманом
рождает слово искренней любви.
И старость возвращеньем не зови.
Но сном. Но неоконченным романом.

* * * (2009)
Не сделанное вовремя, во время
прилива ли, отлива, полнолунья,
не названное именем – тревожит,
лишает сна, мешает жить надеждой
на лучший день и мир, на перемену –
не участи, но как бы направленья
в стремительном полёте.
Чересчур стремительном.
Сверхзвуковом.
Так что кричать и смысла не имело.
Молчать, не называть, не потерять.

* * * (2009)
есть форма жизни на земле,
где ты прохожий, а прохожий
мечтает только о тепле. Олег Дозморов

Ни слова не произнося,
не ощущая расстоянья,
я здесь отчасти и не вся,
как эта песня без названья
на непонятном языке
киндзмараули-цинандали.
Моя рука ни в чьей руке,
моя печаль ничьей печали
не соответствует, горя
огнём неярким и незваным,
случайным вальсом, янтаря
старинной ниткой, безымянным
рассказом о чужом тепле
чужого дома или чувства
(и там кончается искусство,
где приближаемся к земле).
Но краток вечер, горек дым
неназываемых поместий,
где я не буду молодым,
и оттого недолго вместе
идём сквозь Чистые пруды
в любви к ушедшим по колено,
чтоб после ни одной звезды
не видеть врозь одновременно.

* * * (2009)
наклоняет к губам чашку зелёного чая
я этот жест задумавшись не замечаю
мне как-то трудно дышится перед грозою
сердце болит или что-то другое ноет
мы ведь давно не виделись что со мною
вот как в рапиде молнию различаю
слушаю это женское и не отвечаю
«ты понимаешь мужчины они как дети
им не покажешь конфету не сядут кушать
тоже умеют слушаться но не слушать
а кончаешь слаще всего во второй и третий
если не понимает сразу потом не стоит»
и поправляет платье маленькое чёрное непростое
у неё большая синяя универсал тойота
двое чудных детей сногсшибательная фигура
и такие колени что хочется их потрогать
но она говорит мол времени слишком много
а её ждёт сначала фитнес потом работа
я остаюсь и весь день как бы жду кого-то
в душе моей нет покоя сама и дура
кто-то вообще не придёт он меня не знает
он далеко у него например другая
такая ну звонкая тонкая молодая
(только не говори что я это уже писала
я же по малолетству не понимала)
он её учит любви и литературе
она его слушает слушает курит курит
она же над ним смеётся ещё чертовка
потому что красива и многое понимает
потому что всё впереди и любовь и книги
он вместе с ней смеётся ему неловко
что опять очевидное объясняет
«ваша литература одни интриги
сваровские ваши львовские и ровинские
боже меня упаси каневские и херсонские
заговоры какие-то прям масонские
премии публикации ламентации...»
впрочем она приехала из провинции
в маленьком чёрном прости её господи платьице
слушает курит смеётся потом придвинется
локтем заденет и извинится
я замерзаю тем временем за границей
этой картины и мне ни о чём не плачется

* * * (2009)
видишь ты, я сделала, что могла
только я ничего не уберегла

потому что горький горячий хмель
был положен мне в колыбель

я же пела, чтоб не сказать «прости».
а сухой туман начинал ползти

по щеке, которой коснулся зной
и вода расступалась передо мной

и дорога, свёрнута как праща,
начиналась прямо из-под плаща

прямо с голых ног и тайком вела
в облака, виноградники, зеркала,

чтобы вспять вернуться и камнем лечь.
я всё сделала. но не об этом речь
«если пить за свадьбу, так не боржом
если резать косу – тупым ножом,

а потом раскалить его и прижечь
тёмный след на шее и злую речь»

* * * (2008)
Что я помню о ночи? Что оказалась длинной.
Твой врач запрещает пить молоко с малиной,
потому что оно обернётся очередной ангиной.
Я ищу аспирин и не нахожу аспирина.
Я ищу панадол или любой аналог,
терпи, говорю себе, подтыкая твоё одеяло,
только бронхита ещё нам недоставало –
ты начал кашлять, когда я уже засыпала.
Ты мокрый, горячий, подушка насквозь промокла,
одноногие звери глядят в запотевшие стёкла,
читала на ночь тебе «Царь Эдип» Софокла –
быстро устала, осипла, вообще умолкла,
ты не слышал меня в жару и ночных кошмарах.
Я жалею о всех отложенных разговорах!
О недоеденных булках, незакатанных помидорах,
невымытых коридорах, невыпитых стеклотарах,
непрочитанных книжках, растрескавшейся под кроватью скрипке,
о поцелуе, вкус которого стоил двадцати лет курения,
об одиночестве, надежно обеспеченном всеми авиакомпаниями мира,
выброшенных на ветер деньгах, обещаниях, письмах и фотографиях,
о том, что в детстве учили вере и послушанию, но ничего не сказали о боге,
об истериках, битой посуде, незащищённом сексе, некачественном наркозе,
постоянном вранье, открывшемся по глупой случайности и чуть не разрушившем всё,
плохом медицинском обслуживании и неумении ставить уколы внутривенно,
о дружбе, разрушенной временем и расстоянием, но чаще – другими людьми,
незнании современной музыки и литературы, а также о полном отсутствии способности
заработать немного денег, заслужить немного любви, приручить некоторое количество слов,
чтобы не подавиться всей этой жизнью и этим несчастным Софоклом,
под которого ты заснул, и у тебя спала температура, и я тоже могу пойти спать.
Как хорошо, господи!
В следующий раз я тебе почитаю Бродского – про холмы.
Это поможет – от кашля, бессонницы и зимы.
Выздоравливай, вырастай, уезжай с моей колымы,
из моей кутерьмы
в свою кутерьму –
я обратно тебя не возьму.

 

 

Санникова Наталия Владимировна родилась в 1969 г. в городе Верх-Нейвинске (сейчас Новоуральск) Свердловской области. В 1999 г. окончила Уральский государственный университет по специальности «теория и история культуры». Занималась бизнесом, телевизионной и газетной журналистикой. С 2001 г. стихи публикуются в коллективных сборниках, журналах «Урал», «Воздух», интернет-изданиях (TextOnly и др.). Автор сборника стихов «Интермеццо» (2003). Участница второго тома «Антологии современной уральской поэзии». Живёт в г. Каменске-Уральском Свердловской области.




Марина Загидуллина (Челябинск) о стихах Н.Санниковой:

Подборка Натальи Санниковой погружает читателя в мир лирического повествования. Это эпика (хотя, разумеется, и лирика тоже) – здесь очень много внутреннего и изнаночного. Но все же, по сути, перед нами эпическое повествование о судьбе, даже о бытийствовании, разматывающееся, как клубок, как бесконечная нить – мы попадаем в постоянные ретардации сюжета, возвраты в прошлое (ненароком), но лирическая доминанта тоски помечает все эти реверсы как однозначно ушедшие, невозвратные.
Линейный мир Санниковой вовсе не одноплоскостной. Но чёткое ощущение ухода (преходящности?) заслоняет многомерность самой материи описываемого мира. Пространство плотное, заставленное предметами (фонарями, троллейбусами, а в маленькой квартире – занавески, чай, сигареты, и даже синий диван с голубыми подушками – лего, и даже порножурналы). Вся эта плотность и плоть для лирической героини и представляет собой «пристанище» щемящей боли – какого-то неизбывного и непокидающего вчера. Всё в прошлом, всё было, да и было-то как-то несуразно. Этот до блеска откатанный поэтическими эпохами мотив потому и неуничтожим, что каждый новый поэт ведёт читателя к сути переживаний своим единственным, уникальным путем. Повествование Санниковой (анжамбманы, так легко превращающие ритмы в речитативы) – открытие ею самой безнадежности. Но настойчивое повторение этого открытия в конце концов формирует в читательской душе стойкое ощущение надежды (надежды на надежду?).
Не удивительно, что истоком подлинной лирики может быть только страдание – наиболее сильное и потрясающее человека переживание, которое одно лишь и способно дать ощущение жизни (вне страдания человек живёт автоматически, как бы ни была гармонична и радостна его ежедневность). Деавтоматизация в стихах Санниковой строится по-разному – ломаются рифмы и ритмы, чудовищно разрастается строка – как опухоль (температура?) – и неожиданно спадает, съёживается, прихватив с собой все надежды – как всегда, в никуда. Читатель, конечно, не обманут заклинаниями лирической героини, которая неустанно гонит любимого прочь от своей «колымы», из этого затерянного уральского города, вообще подальше от отчизны. Так заклинают только с глубоко затаенной надеждой на обратное, и ещё – чтобы «заговорить» беду (приготовиться к ней? настроиться на неё?). И за всей прихотливой поэтической работой Натальи Санниковой, так тщательно подбирающей неожиданности и ловушки для читателя-собеседника, кроется тоска, тоска, тоска – такая страшная, полновесная, когда даже серебро луны – смертельно. Ощущать себя за границей – не только «этой картины», но и всего этого плотного бытия-бытийствования – это, по-видимому, и есть суть лирического целого Натальи Санниковой. Этот аутизм тем не менее отличается от привычного «бегства от действительности» – он трагичен и переживается героиней как жизненная катастрофа – бесконечно длинная, безнадежно долгая, катастрофа не сделанного вовремя и не названного именем.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков