2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ЕЛЕНА СУНЦОВА

 

* * * (2010)
Не перечти – переключи,
очухайся прыжком на льдину,
разорванную пуповину
счастливым шагом утончи.

А если сунешься в окно,
то ночь близка и пахнет садом,
любимым первозданным адом –
всё в дырах рая полотно.

* * * (2009)
Кто спит на этом стоптанном ковре,
кто пишет продолженье слова твой,
кто набело чернеющей земле
запомнится вернувшейся зимой,

какою будет жимолость и дня
какого никогда не повторить,
где я люблю тебя, люблю тебя
любить.

* * * (2010)
Душа расправилась, проснулась,
к весенней ветке наклонилась,
цветущим воздухом надулась
и дирижаблем округлилась.

Пойдём, сиреневого счастья
себе, как хлеба, наломаем,
и боль окажется пустячной,
душа цветком и горе раем.

* * * (2009)
Летя дворами и домами,
как фантик съеденной конфеты,
снег был беспомощней бумаги,
роднее первой сигареты,

не тая на ступенях лестниц,
висящих по диагонали,
не останавливаясь здесь и
вверху, слепили, окунали,
и окончательно минула
та, о которой соли горстка,
в них, хлопьях пения и гула:
лежит и светит солнца шёрстка.

* * * (2009)
По реке идут дома,
отражение – вдова,
у неё ни ног, ни рук,
у неё ушёл супруг.

Он плывёт, дыша водой,
над гилеей золотой,
сквозь летучие пески,
дирижабль её тоски.

* * * (2010)
Мыши по небу летают,
сыр луны не берегут,
воду в замшевом китае
вёсла-ножницы стригут.

Всё на свете убывает,
кот жалеет, что бескрыл,
рыльце лапкой умывает,
как почти два века мыл.

* * * (2011)
На Петроградке ворох рек,
сырая коновязь дворов,
прощальный горбящийся креп
воспламеняющихся дров.

Изнемогая от тепла,
от метронома в голове,
ты рвёшь тяжёлые слова
и вслух зачитываешь мне.

Ни укулеле, ни луна
так не захватывали нас,
как, до корней обожжена,
энциклопедия, «Ял – Яс».

Возьми последний натюрморт,
сегодня ночью мы умрём,
но отчего такой восторг,
такое пение во всём?

* * * (2010)
Смерти тоже нужен дом,
с крышей, полом и хвостом
дыма – видеть из окна,
как сбывается весна.

И как стаи облаков
стали белым потолком,
откусившим у луны
рыжую макушку хны.

Трамвайная эпитафия (2011)

Трамваев новый быт
пятнадцать лет назад:
Литейный весь разрыт,
и рельсы в нём дрожат.

И – замшевый сентябрь
и северный Борей
в стальных твоих сетях,
форель, форель, форель.

Как зрачен Петербург,
как выдоен и сер,
как, в чёрный след обут,
блестит и облысел.

Над тушами в свету
трамваев – о гнильё, –
убитых на мосту,
воронье вороньё.

И джонка жалюзи
качается, лови:
всё донышко в грязи,
всё пёрышко в любви.

* * * (2010)
Что душа течёт внутри,
никому не говори,
ляг на розовый живот,
подыши в горячий рот:
наяву, да и в земле,
в перегное и золе,
жизни старая парча
не коснулась и плеча.

* * * (2010)
Неосторожные шипы
у опрокинутого пня
так неуклюжи и слепы,
что могут выколоть меня

из верной памяти твоей,
но из обманывавших губ,
улыбки ветреной темней,
уже не вырвется испуг –
и тени дерева качнёт
в необжитом ещё лесу
простая клятва: ну, и вот,
и это я перенесу.

* * * (2010)
Что ещё можно спасти, спасай:
пару весенних дней,
это окно, за которым сад,
небо и соловей.

Что не сумеешь забрать с собой,
выкупишь, как долги.
В этом саду серебро зарой,
перекрестись. Беги.

* * * (2010)
Капле, падающей вниз,
шепчет вслед зелёный лист:
– С ней последняя мечта,
ведь душа осталась та,
ведь душа осталась в том
диске, тоже золотом,
ведь душа осталась тем,
что не видит крыш и стен,
видит сны, берёт тела,
как моё теперь взяла,
чтобы помнить о любви,
мир-батут, её лови,
пусть она вернётся мне,
в небо, небо, небо, не
как из пения птенцы, –
как из крови гиацинт.

* * * (2010)
Всё друг другу лгут
вымысел и ад.
Время, где живут,
заживо едят.

Что переживу,
то не оживить.
Спину бы ему
пулей накормить,

старому врагу,
счётчику минут:
я не добегу –
дни не добегут.

ЕВГЕНИЮ ТУРЕНКО (2009)

1
До земли на волосок,
на шматок, на шаг.
Через сад наискосок,
через мат и шах.

Как сорока, чёрно-бел
на груди двора.
Сердце тукает тебе:
дожита игра.
2
Две сороки из окна
в половине сна.
Из восточного одна,
в западном одна.

Серым их мышонком смерть
будет отвлекать,
кошка, тёмная, как жердь,
молоко лакать.

Вот и слепнущий рассвет
над одной страной,
ближний ультрафиолет,
первый перегной.

* * * (2010)
Ты храни меня, тоска,
до нуля по МSК,
дальше можешь не хранить,
дальше лопается нить.

Как тепло двоим на дне,
не во мне, а там во вне,
зимородок и оса
перешёптываются.

* * * (2009)
К дереву спиной,
повторяй за мной,
слушай, как шумит
озеро и лифт,

как в воде молчит,
кто всегда молчит,
как по мне плывёт
то, чему я мёд.

* * * (2009)
В темноте твою ладонь
вспомнила почти.
Там, где видится огонь,
сумрак на пути.

Будто маятника стук
ног шаги босых.
Так на тумбочку кладут,
расстегнув, часы.

Так с тобою говорит
и молчит Москва.
Слушай новый алфавит:
я, ж, и, в, а.

* * * (2009)
И душа тебе мала,
велика была,
не жалела, не звала,
не доберегла.

Посмотри, на сколько лет
и на сколько сил
ты разламываешь свет,
чтобы он светил.

* * * (2009)
Как прошёл бесшумно кот,
ночь сдаётся и проходит.
Дети вырастут, и вот
возвращенье происходит:

дети, те, что наверху,
зачирикали-проснулись,
белым утром бултыхнулись
маслом в чёрную уху.

* * * (2009)
Три голубя на ветреном полу,
на медленном асфальте и на плитах,
из лужи кошка воду пьёт в аду,
и рыжая огромная собака,
иду-иду, иду, в бреду бреду
и плаваю, руками спотыкаясь,
и падаю в летающем углу,
не просыпаясь.

* * * (2009)
Счастье только лишь чужое,
никогда своё, –
так полощется большое
новое бельё

в голой проруби дубовой,
и стоит потом
на балконе белым колом,
словно в горле ком.

* * * (2009)
Я помню их осенний вид,
но их не видела весною,
они стоят передо мною
налево справа, как иврит.

Когда-нибудь переведу
тому, кто вырасти успеет:
деревья, что не розовеют,
не замерзают, как в аду.

* * * (1996-2008)
Чужая жизнь врывается в окно
клочком беседы, отголоском спора,
взрывая позабытое давно
реальностью чужого разговора.

И тут же, словно вымолена, мне
является блаженная разгадка,
как ласточка, мелькнувшая в окне,
как ясность за секунду до припадка.

* * * (2008)
Какая может быть надежда –
на то, что так земля мала?
Мир продолжается, невежда,
за краем твоего стола.
Пусть голуби летят, и руки
бельё развешивают над
тобой, окутывают звуки
пускай, молчанию впопад.

* * * (2008)
Утопленница-жизнь,
ты шорохом бумажным,
шуршаньем мокрых шин
и поцелуем влажным

зовёшь меня с собой,
и шума городского
размеренный прибой
меня накроет снова,

прости меня, я враг,
я хуже – перебежчик,
я скрадывала шаг,
я знала, где полегче,

отшельника в лесу
сгоревшем не бывает,
прими меня – несу
тебе, ещё живая.

* * * (2008)
Невеликая пропажа,
рассуждая откровенно,
то, что не было неважно,
посмотри, послушай, Лена.

В воду канула иголка,
в воздухе узор из линий,
полотно сырого шёлка,
окунувшееся в ливень.

Я последнюю рубаху
из него себе сошью,
не оглядываясь, ахну,
помню, но не узнаю.

* * * (2007)
Когда-нибудь договорим –
наговоримся до прощенья,
до угасающего, – Рим
четвёртый – всё же возвращенья.

Мне больно, но не виновата,
не знаю, что ещё сказать,
кого ещё подушкой мятой,
забывшись, поутру прижать

к охладевающему – ровно
стучит постылое «прости» –
сердечку, яблочку, подробно,
сквозь пальцы, вслух произнести.

* * * (2011)
Пусть некуда дышать
и радоваться лету,
как брёвнышки, лежат
в кармане сигареты,
газон голубоват,
дрова цитаты в сборе,
и пышная трава
здесь отражает море,

и радуга цветёт
и греть не забывает,
ведь радуга, как кот:
холодной не бывает.

* * * (2010)
Жизнь, как полиэтилен,
одноразова, тонка,
соскользнёт с твоих колен
мягкой прелестью платка

и останется лежать
до тех пор, пока её
или выбросят опять,
или спросят – чьё?

* * * (2010)
Когда забуду, я тому,
кто забывает и прощает,
прощу невольную тюрьму,
что ныне память утолщает,

где в забытьё из забытья
глядит закрытыми глазами
любовь, которой буду я,
переставая быть слезами.

* * * (2010)
Этот город о тебе
мне не говорит,
как у птицы на гербе,
клюв его закрыт.

От прохожих и от книг
он успел устать,
даже ласточки над ним
бросили летать.

Всё с тобою уплыло
по ночной воде,
рядом спрятало весло
и забыло, где.

* * * (2010)
Не виделись целый год,
и снова он улетал,
опять улететь не мог,
вновь Франкфурт не принимал.

Обнял и смотрел потом,
всё не разжимая век:
над городом, под зонтом
висел обречённый снег,

цветя на его щеке
и падая, как Берлин,
в тяжёлой его руке
густея, как пластилин.

И та, что ушла домой,
не в силах посадки ждать,
не знала – ему родной
Тумании не видать,

но слышала вой сирен
и думала: в первый раз
сирены попали в плен –
когда погубили нас.

* * * (2010)
В этом городе туманном
с без пяти минут дождём
мы, укрывшись океаном,
ненадолго оживём.

Оба берега оставим –
пусть плывёт через моря
лодка лёгкая пустая
сан-францисская моя.

* * * (2010)
Это будет не зима,
это будет полутьма,
полутьма коснётся тех,
кто зимы наденет мех.

Пусть, как шуба, меховой,
снег укроет путь домой,
полушуба, полумгла,
вот и я полуушла.

* * * (2010)
Обмануло, утекая
лунным светом из стекла,
в капле радуги сверкая,
боль, которая прошла.

Было тайной, стало дальней
и туманной стороной,
стало проще и печальней,
стало тем, что было мной.

* * * (2010)
На узкой улице вдали,
на гребешке сырой земли,
идущем по дуге краюшки,
в мякине нежатся зверюшки,
и осень объедают тли.

Так хочет, съедена весной,
лицо в холодный ветер спрятать
душа, дышавшая одной,
то появляющейся рядом,
то повернувшейся спиной.

* * * (2010)
Глядя, как медленно спит зима
в белых ладонях тьмы,
не поворачивай, голова,
к памяти головы.

Глядя, как варежкой спит Москва
на молодой руке,
как в Петербург утекает сна
сливочного брикет,

в школу ведёт заводской гудок,
ты прекращаешь спать,
дышишь на двери трамвая ртом,
чтобы порисовать.

* * * (2010)
Чем бы сердце мне прижать,
чтоб оно могло дышать,
или болью побольнее,
или силой, поплотнее,
как бы мышечную массу
нарастить и убежать.
Нет, оно, как рыба в лодке,
трепыхается в крови,
как собака на короткой
и уродливой любви.

* * * (2010)
Я во Франкфурте живу,
вижу горе наяву,
приходи ко мне за тем,
я одна его не съем.

Тёплым кроличьим ушам
уподоблена душа
и рассыпана, хрупка,
как мука для пирога.

* * * (2011)
Рукоятку, как руколку,
мне не жалко уронить,
талым снегом комсомолку,
как мороженым, кормить.

В кинохронике военной
снизу я, и надо мной
шелестит стальное небо
и Лос-Анджелес стальной.

* * * (2011)
Предо мной лежит платок,
на цветном его узоре
море делает глоток
удивительного моря.

Снежный верх, чернее низ
вулканического камня,
вдоль каймы каймою жизнь,
просто жизнь, смотри, какая.

 

 

Сунцова Елена Викторовна родилась в 1976 г. в Нижнем Тагиле. Окончила факультет «Литературное творчество» Екатеринбургского государственного театрального института. Публиковалась в журналах «ТеxtOnly», «Вавилон», «Воздух», «Волга», «Интерпоэзия», «Новый берег», «Стороны света», «Урал», «Уральская новь», «Черновик» и др. Автор книг стихов «Давай поженимся» (М., 2006), «Голоса на воде» (М., 2009), «Лето, полное дирижаблей» (Нью-Йорк, 2010). Один из кураторов премии «ЛитератуРРентген» (Екатеринбург). Участница второго тома «Антологии современной уральской поэзии». Жила в Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, с 2008 г. живёт в Нью-Йорке.


Данила Давыдов (Москва) о стихах Е.Сунцовой:

Среди авторов «нижнетагильской поэтической школы» Елена Сунцова, пожалуй, выделяется непривычным для этого круга позитивным видением бытия. Эти громкие и пафосные слова могут показаться оскорбительными для поэтической работы; это не так. Дело в том, какого именно сорта позитивность нам предъявляется.
Мир Сунцовой – мир не вполне структурированный, и уж точно не концентрированный в некой зоне субъектного маниакала. Вообще, субъект говорения здесь если не устранен, то предъявлен пунктирно; зато многочисленны осколки внешнего пространства; мир демонстрируется в самых своих непредсказуемых и несвязуемых аспектах. Аспекты эти гротескны, но гротеск Сунцовой апеллирует не столько к царству ужасного (как обыкновенно бывает в современном гротеске), но к царству комического.
Именно этот эффект делает поэтику Сунцовой уникальной. По сути дела, она не берется противоречить тотальной «негативистской поэтике» (в терминологии Гуго Фридриха), вообще характерной для поэтического говорения после Эдгара По, Бодлера и, в особенности, Рембо: предъявленная картина мира, как говорилось выше, лишена чёткой структурности, более того, она дискретна, проецируемый континуум неконтинуален; «я»-говорящее раздроблено и десубъективировано; ассоциативный ряд не может быть проверен по каким-либо таблицам и лекалам. Но все это трюизмы, описывающие современную поэтику в целом, внеличностны. Ценно в стихах Сунцовой то, что этот распадающийся мир («Мыши по небу летают, / сыр луны не берегут, / воду в замшевом китае / вёсла-ножницы стригут»)
оказывается образно отражающим отнюдь не катастрофу (психологическую ли, антропологическую ли), но нормативное течение событий жизни, обыденный способ существования мира. Отсюда и берётся тот изысканный, едва заметный, но четко просчитанный автором комизм – от использования грандиозных и громоздких механизмов дегуманизации в целях вполне гуманистических.
Через метонимические связи (метонимия, кажется, в новейшей поэзии начинает подменять метафору) внесубъектное говорение Сунцовой обрисовывает контуры того самого непроявленного, непродемонстрированного лирического «я» («По реке идут дома, / отражение – вдова, / у неё ни ног, ни рук, / у неё ушёл супруг. // Он плывёт, дыша водой, / над гилеей золотой, / сквозь летучие пески, / дирижабль её тоски»), – предъявляя его таким образом на следующем уровне рефлексии.
На фоне других поэтов «нижнетагильской школы» Сунцова предстает мастером чеканного стиха, чуть ли не акмеистом среди авангардистов. Характернейший для «нижнетагильцев» снтаксический параллелизм здесь явлен во всей полноте, но если у Туренко или Сальникова слова сталкиваются будто бы насильственно, образуя непредвиденную гармонию именно за счёт непредусмотренного столкновения рядов, то Сунцова прячет эти механизмы, делая вид, что сочиняет чуть ли не детские песенки. Это особый разворот характерного для «нижнетагильцев» иронико-трагического примитивизма: демонстрация легкости письма на уровне текстуальном, в семантическом же настойчивое «всё хорошо» оказываются очень говорящим внимательному читателю способами подрыва доверия, который также создает вышеупомянутый комический эффект, но на сей раз пронизанный онтологическими опасениями. Получается нечто вроде набоковского «смеха во тьме», ситуация веселого отчаяния. Сунцова, как мало кто из нынешних поэтов, умеет балансировать на этой небезопасной грани – между откровенным трагизмом и откровенной примитивистской стилизацией; в результате ее стихи – игра с ускользающими субъект-объектными ролями, создающая у читателя ощущение головокружения.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков