ВЛАДИСЛАВ ДРОЖАЩИХ

Дрожащих Владислав Яковлевич родился в 1952 в Перми, публиковался в самиздате, в журналах «Урал», «Юность», в серии «КПП» ( издательство «Арабеск» , 1993 ) вышли сразу две книги: «Небовоскресенье» и «Блупон», проживает в Перми.

СТАРИННЫЙ ЭПИЗОД (1976)

Ты лишь подруга её,
девочка с тенью колосса.
Здесь появленье твоё -
вечный её отголосок.

Голос её не певуч,
статью она не такая.
С губ твоих тянется луч,
что отразила иная.

Стоит мороку беречь? -
это чужие виденья!
Вспыхнув фатой, с юных плеч
рушатся лунные тени.

Падает сердце, сдаёт.
Нежность влечёт на призывы.
“Ты лишь подруга её...”

Все уверения лживы

ФАНТАЗИИ ПЛОТИ (1978-79)
(отрывок)

1
Я жизнью повторял за театральным заревом
печальный миф, чей вихрь меня ожёг!..
О чём, о чём? В растрёпанных гекзаметрах
какая Троя?.. душечка, божок!

В атласной распре торсов красных, стравленных
скользящей тьме, - в объятиях, вслепую,
как, венценосной, жить ей, петь, раздавленной, -
с двойным тавром немилых поцелуев?

У ног её, у стен её подножий,
я задыхался, ужасом влеком.
Чья давит страсть, власть - блеск горячей кожи,
но вся ты в кольцах, как Лаокоон,

змеёй опутанный! (Мятеж мой кукольный.
С первой бы вьюгой залить, сердцу вровень.
алой эмалью расплавленный угол мой!
выстрелив, тужась, жемчужною кровью.)

«Чужая - в замужестве: вслушайся, вслушайся.
Чужая в замужестве! Родная - до ужаса.
Погрязши в пучине отчаянья, вымолвлю:
- Не изменяют былому с любимыми.

Не изменяют - с любимым. С любимою.
Мы разных кланов, нам врозь куда?
Я весь раскроюсь - я вас не вымолвлю,
но любовь превыше стыда...»

Я только тень над жуткою расправою...
Ваш соглядатай в скверне поцелуев,
в горячей тьме, в атласной, нет, в расплавленной,
тюрьме объятий, в ереси, ревнуя...

2
В снегу вся, вся в радости, вся в хрустале,
щемящей и плачущей, Асей Тургенева.
Твой снимок ночной у меня на столе
лежал негативом вселенной игреневой.

Встречаю, как наговор, пью, как избранник,
твой голос тишайший, как кладезь, в мембране...
С ним золото пурпурных слёзных ресниц,
как пепел моих обгоревших страниц!..

Ей в гриме смертельном, отчаянней Чани,
для губ фиолетовых вспыхнуть плечами,
в кромешных кораллах ногтей, как на дне! -
остаться со страстью наедине.

Ей нравиться каждому! - как в варьете,
в зелёнке софитов - ей пир и ночлег.
Сверкая исподним, визжать и вертеть
силками стреляющих искр на чулке!

Подлог. снегопад, пьедестал, эшафот -
на приступ несёт мой безвёсельный флот!
Ночь мускулов лунных так жадно нежна!
Она мне запретна, чужая княжна.

На приступ, на приступ! Распнись и рискуй
бубновым туманом Мане, как Британия,
раскрыться! Внедриться в рекламный разгул
тебя завоёвывать! Дрожь моя тайная!

Серебряным ангелом в ночь нечистот
в мой дои проскользнула, господь мой! обрушилась.
Кто вдунул такую! Морока не в счёт -
об лёд горемыка! Из ласки, вся кружево, -

клонюсь за тобой и твержу: начат год.
Я дружбой с тобою горжусь, как помешанный.
Я изгнан во гневе - любовь не сечёт!
и яд запечатан. - Из ласки, вся неженка!

Тебя завоёвывать - скорбный поход.
Под гаерский вопль пожар на манеже,
в который не верят. Спасенье не в счёт!
Из ласки вся, вся кружево, вся неженка...

3
Коснела тьма! И снег краснел, и заревом
был поднят вихрь - и губ ничьих ожог.
Спи, вихрь слёз! Спи табором в гекзаметрах,
глухая Троя... душечка, божок.

Где слёз излишки, бисер огнецветный -
как пир во тьме? По телу голубея,
где вихрь губ и клятвы на рассвете,
чтоб горло сжать? - лишь город в галабеях...

4
Она - преступленье. Любовь - наша плата.
Идут в галабеях. Привстань, ошалев.
Мы - в Джиде на площади. Ночь шариата.
Мы станем на несколько пуль тяжелей...

Я вздыблен! Я проклят! Я сам Голивуд,
подверженный гриму и каторжным идолам.
По мне ничьи слёзы, как пытка, текут.
Они меня солнцу бессовестно выдали.

«Я вырву тебя из хрустального плена...»
К тебе, окольцованной стужей, приник.
Супружества сервис: измена, измена!
Нам вытопчут сердце и вырвут язык.

Признанья отринут и выскоблят плоть.
Ты с горлом богини! - без права сфальшивить.
Любимая - лезвие, ладанка, лёд,
вся страсть подноготной и страхи двужильные!..

В антракте - буфет. Он с мечтой о нарзане.
Он чин фиолетовый, по роскоши - склеп.
Он трагик ртом, он серебряно замер,
надменный в профиль - как будто слеп.

Но он мой соперник. Он рвётся - в молву.
Он правит империей пор и флюидов.
Он космос плоти. Он - твой Голивуд.
Он крест заложил и натурою выдал
фантазии плоти... Там брачная страсть...
Там двое, растравленных мглою и муками... -
их торсы относит... в виденья кренясь...
в алмазной испарине мускулов смуглых...

ВЕНЧАНИЕ (1976)

В саду невеста, пенится наряд
и серебро морозное вздувает.
Упругих плеч гвоздичный аромат
И тень струится с плеч и причитает.

В саду рассвет. В смятённом цветнике,
как чистый вихрь, зашлась ты, болевая.
У ног твоих в чудесном столбняке
зачем цветок слезится и пылает?

В тебе застолье рушится сполна,
где скатерть ждёт цыплёночьи погосты,
где груда мяса, в отблесках вина,
пыхтит, цепляясь празднично за воздух.

Вас уносил хорал неисполнимый,
стеклянный хор торжественных дверей,
квартал светился дланью исполина
с горящим маникюром фонарей.

«Столетий нет! Венчаешься с секундой.
Пространства нет! Есть только впопыхах
телесный вздох, исторгнутый простудно
в нагроможденье стен на цветниках...»

Довольно клясть и плачи источать!
Довольно лгать неистово и свято.
С клочком фаты в ладони зажимать
три лунных нити юного разврата.

Ты выбегаешь с солнцем в волосах.
Ты погибаешь весело и звонко.
С букетом астр, растрёпанных, в слезах,
похожих на смешную собачонку.

РОМАНС НОЧНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ (1980)

я имя твоё воскрешая одними губами.
я с прошлым прощаюсь, последний канат обрубаю.
относит, относит тебя, как огни побережья.
заблудшую нежность не просит никто поберечься.

я с прошлым прощаюсь, прощаюсь, канат обрубаю.
какие большие костры за тобой зажигают.
сгорают молитвы, обиды и лики сгорают.
я прошлым прощаюсь, но только одними губами.

одними губами нащупай заблудшее слово.
без доброго слово сурово, как нам бестолково!
ты ходишь по комнате тенью, одна, как на льдине.
«останься», - прошу я, но только губами одними...

век верить: вернёшься ты, в комнату бурей ворвёшься -
и гаснут огни, как несчастья, дом тёмен, как роща.
и только дыханье - но это уже не отнимешь -
заблудших признаний, что шепчут губами одними.

когда не дождусь и низринусь - но это уж слишком,
когда обожгусь я губами чужими - услышишь.
услышишь, когда надорвусь, закричу - и поднимешь,
услышишь, когда задохнусь я - губами одними.

и снова ты с нами ночами, заблудшее слово.
заблудшая нежность, как вечно заблудшая совесть.
я с нею прощаюсь, пощады канат обрубаю.
и даже губами окликнуть тебя забываю.

СОСИСКИ НА ПРОГУЛКЕ (1986)

в саду на скамейке сидели сосиски,
одна в телогрейке, одна - по записке,
одна - в тюбетейке, одна - без прописки,
в саду, на скамейке, без порта приписки.

в саду на скамейке, завёрнуты в шали,
сидели сосиски, газеты читали.
читали журналы, читали записки
и в шахматный вестник влюблялись сосиски.

а в этих журналах, а в этих газетах,
а в этих записках, а в этих офсетах -
сосали присоски, клепали приписки,
трепали причёски и чёрные списки.

а мимо наряд проходил из химчистки,
наряд из участка, наряд одалиски.
наряд на аллейке, наряд - у скамейки.
наряд без собаки, наряд без копейки.

меняя кокарду, меняя наряд,
по саду ходил за нарядом наряд.
к сосискам наряд обратился: - друзья!
в саду без наряда влюбляться нельзя!

поэтому разом в порядке охраны
скамейки сдвигаются в дальние страны.
сдвигаются сроки, фонтаны, супруги,
и дальние страны сдвигаются в угол.

а мимо угольник в тоске проходил.
по делу в суде из гостей проходил.
а мимо угольника дальние страны
сдвигались, чтоб кануть в грибные туманы.

угольник кричал: - закругляйтесь, сосиски!
без лески, без ласки, без фаски, без риски.
наряд наряжался, угольник углил,
и каждый сдвигался, кто в сад заходил.

в саду на скамейке, как в юрте монгол,
читали сосиски про то протокол.
в саду угловатом, в саду без запинки,
в саду без зарплаты и без осетринки.

КОБА В ДЕТСТВЕ (1988-89)

Нивы сжаты. Девки голы.
От Кремля туман и сырость.
Коба выпил «Кока-Колы».
Революция свершилась.
Красный Коба коку мучит.
Колю хочет он стрелять.
Он, отец любых народов,
говорит: - Едрёна вошь!
А потом: - Едрёна Феня.
И ни разу: - Божья мать.

Это Сталин Сталинградов!
Ай-да Сталин Днепрогэс.
Это Сталин Туруханский.
Это Сталин Райгоргаз.
Ай-да Коба! Будь готов!
Ша-агом марш! Коты кругом.
Пострелять он вышел гадов
с ворошиловским стрелком.

Он вареньем мажет булку
и накидывает бурку,
и выходит на прогулку
без охраны в каждый дом.
Видит он, кругом народы
от бесчувствия свободы
ему фиг свободно кажут.
Как же так? Коты кругом.

Сталин к Танечке подходит,
он в руках сжимает нивы.
Тише, Танечка. Ревниво
он ведёт её гулять.
Вот букварь. А вот кровать.
Вот коты. А вот свободы.
Будь готова! Таня плачет.
Говорит он: «Кока-Кола».
А потом: - Отдайте мячик.
И ни разу: - Вашу мать.
Он разматывает карту.
Он заматывает Волгу
и раскатывает Калку,
и флажок втыкает в холку
кобылице молодой,
кобылице ясноглазой
и товарке боевой
дарит орден запасной,
дарит вилку боевую,
стратегический портвейн
с личной надписью троцкиста
под фамилией Бронштейн.

Ай-да Сталин. Все по коням!
У него усатый вид.
- Скоро Гитлера прогоним, -
он троцкистам говорит.
И хохочет, как бандит.
- Смерть котярам, - говорит.
Не какой-нибудь болярин,
усомордый басурман,
и не кто-нибудь, а Сталин -
Главковерхний капитан.

Вот он с лекциями в ЖЭКе,
вот на выборах он ДЭЗе,
на пароме и в жилкоме
ставит он вопрос ребром:
бей котов - коты кругом.
Бей котяру по науке
и не думай об Артеке,
об Огиньском полонезе -
будет новый перелом.
Говорят он вышел с юга,
гуталиновый абрек.
Гуталин снег.
Сталин - чёрный человек.
Трёхметровый вышел Сталин.
Сталин к Танечке приставлен.
«Я котов ночами мучу.
Кровью, Танечка, я плачу,
если мячик твой упал
в речку Беломорканал,
по которой прямо в море,
прямо в море убежал.»

На «Авроре» (в скобках Б),
на путиловской трубе
(в скобках У + в скобках Б,
в скобках Е + в скобках ЖАЛ)
мячик в море УБЕЖАЛ.

Дюшечка и Санечка,
Васечка и Сенечка,
Лазарь, Славочка и Клим
и Лаврентище за ним!

Ну а в море, на «Авроре»,
с Айседорою Дункан
разгулялся на просторе
(в скобках Б) большой батман.

РОДСТВО (1992)

Что это за музычка в завиральном платьице,
никому не мачеха, никому не мать?
А судьба в стороночке. На печаль не тратится.
Вот откуда, дурачок, станем танцевать.

Затемнит, закружит нас, как жена без мужа,
сердце заколотится - сможешь ли дышать?
Никому не юноша, никому не нужен.
Вот тогда-то, дурачок, можно продолжать.

А раздавит голову свет руками голыми,
хлынет одиночество, и закончит круг
никому не дерево, никому не полымя,
никому не деверь, никому не внук.

А когда над ямой снег медленно струится,
из-под тополиных век - божья благодать,
никому не человек, никому не птица -
может, и по отчеству станут называть.

Никому не темнота, даже не темница,
что это за музыка? Что нам отвечать?
Вот тогда-то, дурачок, надобно влюбиться.
Вот тогда-то, дурачок, можно начинать.

СВЕТ (1992)

Недокрашенный воздух ложится собраньем пустот,
из которых убрали прокисшей страницы подшерсток.
И разбухшее право собранием пушечных льгот
расслоило страницы сырого вождя сладкожорства.

И ложится вода; этажерок весёлую знать
на базар унесли, и весёлая спесь негодяйства
втихомолку шерстит голубицы неловкую стать
и полёт на луну с недолётом куда-то в китайство.

И в пустом переходе лежит покровитель земли,
и не спит человек, подаяния ждущий и транспорт;
и проходит в скворцы короед, и летят журавли,
большинством голосов устилая хромое пространство.

И с постели холодной туманное всходит «прости!».
И летят журавли, и хромают, и в рытвинах света
не долит Днепрогэс, и пылает цемент; и в горсти
короедова смерть отдыхает; и света на многие лета

не пребудет округлей; и в кране - пустой снегопад
тёмным вздохом слоится и гнётся, и кухня пустая.
Отогнулась вода - и забытые руки летят.
За упавшей ресницей вернулась весёлая стая.

Отслоив от ладони колоду уснувшего льда,
как перчатку, снимая изогнутость трепетных линий,
повторит очертанья глухого ночного стыда
и запнётся вода. Ну и будет с оглядкой на ближних.

И просроченный ветер летит в недокрашенный зной.
Опоздавшее солнце встаёт над растрёпой в ночном самозванстве.
Оглянулась звезда, разломилась над зимней водой.
Отогнулась ресница. И кончилась пыткой шаманство.

МАЛЫШ ПОД ЗВЁЗДАМИ (1994)

О тысяче колёс змеится гром на запад.
По всей земле свистят железные пути.
И лунная трава, взрослея, тихой сапой
взошла в моём окне, сжимая свет в горсти.

В светлице не светло; уносится на запад
сверчковый дальний гром, рассеян и широк.
Последний огонёк, мелькая, тихой сапой
в морозце отольёт: вокзалец-теремок.

И погоняет тьма навьюченную тьмицу;
и скопидомка ночь, не проронив огня,
отбросит в злую тьму гость снега, тень синицы -
и скрип, и лязг, и мрак, и на путях возня.

Дежурит пустота на станции Мулянка.
Дорогу не узнать в туманности полей;
и вывернута тьма, как мельница с изнанки,
и мелится мука морозных букварей.

Набегавшись, малыш на старой оттоманке
в пустынном доме спит; и ветер - господин,
и сердобольный грех волчицы-отчизнянки,
голодный лёгкий бег не поравнялся с ним.

Под звёздами малыш, под скобяным призором
обрушенных ярил на снеговой погост.
Приручен материк, приласкан тихим взором -
и лающая тьма разноплемённых звёзд.

Дистанция пути меж звёздами и богом,
дрожанием ресниц и цвирканьем стрижа,
в глубокой майской мгле свет над родным порогом -
промеряны ночным дыханьем малыша.

Сквозь лепестковый гул дрожат его ресницы;
светлица холодна, и жарко без огня;
полёт в страну чудес ему исправно снится,
и в розовом стриже он вызнает меня.

* * * (1994)
Меня, весна немилая, помилуй!
Черниц распутицы суглиниста вина.
Дурнушек лебедиц распахнутою силой
помилуй мя, немилая весна.

От светлокрылых звёзд изъятая голубка,
о, не лишай чешуйчатого сна
холодных змей и месть литого кубка.
Наш кравчий - весел, а юдоль - страшна.

И горловатых бурь изогнутая тяжесть
поведай: снег не чист и плаха не тесна;
и свист в горсти, но дрожь в руке осталась,
рассыпчатого снега желтизна.

Садовничая, смерть предупредила:
любовь зеленоглазая больна.
Меня виня, вина, меня помилуй.
Помилуй мя, немилая весна.

ГУСИНЫЙ ПУХ (1994)

1
С дарами цельбоносными ковчежца
и с поступью двуострой конькобежца,
твердея на прудах, раскручивая век,
ярится день; раздвинута звездица,
и свет неприкасаемый струится;
и длится дней высокомерный бег.
ГУсиный пух летит, перевирая снег.

Как ветроборцу не хватает вдоха,
огнепоклоннику безделиц скомороха,
чего ещё? - я подскажу по жизни
колоколам, что бают медный век:
ГУсиный пух летит, перевирая снег,
над иноходью матери волчицы,
над инолетью чёрной лебедицы;
доколе осезает смертный тризну,
ярится красной переступью снег.

Порхают на груди снежинки-хуторянки,
перелети-лесок, перекати-полянки;
и снегобежец волк бежит за поворот.
О, вьюга поселкового значенья,
пока в полях идёт снегослуженье,
не нарушай сокольничьих охот.

Мерцая, вздох провалится сквозь солнце,
а это значит, больше не сольёмся,
перевирая счёт, перевирая снег.
И в скудострастье дней снедаемой отчизны
трезвеет и ярится жажда жизни:
повремени, темнеющий набег!

Твердоокружный свет тихонько шелушится,
лёд шелудивеет; репейника ресница
сухое солнце ранит; тьма гнетёт;
сухой пожар снедаемой отчизны
белеет и ярится в жажде жизни,
и в небо зрит, и холмы наметёт:

«У красной девки - красное монисто.
А в чёрной баньке - чёрнобаит кот.
А в чистом поле - чисто и волчисто.
А в красной девке - всё наперечёт. »

И в скудострастье дней снедаемой отчизны
трезвеет и ярится жажда жизни -
душой перенестись в обетованный рай,
и солнце пережечь, бежать из края в край.

2
ГУиный снег летит, перевирая рай.

ОЗАРЁНЫЙ БОР (1993)

Непрочитанная страница,
милых рук дорогой узор,
Пермь дремучая притомится
и колючий с ней разговор.

Наготы каменистой сухость,
слова вызнанную тюрьму
я на полку ставлю по слуху,
наколовшись рукой о тьму.

Не покинет тюрьму убийца,
свою казнь не забудет вор,
и с вершин потемневших птицы -
напросвет озарённый бор.

Не забуду и я охоту,
передёрнувшую затвор,
да не помню, чтоб вскрикнул кто-то;
притемнился в щепоть простор.

Льёт луна над вечным покоем,
в кружке облачной, высоко
божегрозное, молодое,
божегромное молоко;

да охотник свирелью дикой
выкликает небесный гром;
и шагает с железной пикой
грешник, вскормленный молоком.

ГОН (1994)

Сирени крестословица сгустится
кустом цвести и волком обратится.
Чужое солнце на земле родится -
ярись дубком и волком расцветай.
Себе поверь по жизни-дешевизне,
Перми многокогтистая отчизна:
ты - полутрезвость или полутризна;
не по тебе обетованный рай.

Полудревесный, полусоколиный,
двужильный гон отчётливо звериный
кустом крутись и волком замирай;
полулети и полуубегай.
Но ты, волкарь, неуследим удачей;
ты не ловец, а путаник бродячий;
божегневливый или божедомный,
кустом когтись и волком налетай,
полуживой ещё, полуогромный;
бери и помни, рви и замирай.

И мать сыра земля, трава - отчизна
кипит в горсти с предсмертной укоризной;
и в горле шерсть, и талый запах жизни;
бери и помни, рви и замирай.
Но звёздный гон рассудит всех иначе
и, чашу ночи на вершину плача
подъемля, переполнит невзначай,
и перельётся волком через край.

* * * (1994)
Секрет изготовленья твёрдых рек
утерен мной в последнем поколенье
замшелых лун, чей пресловутый бег
застал меня в последнем из мгновений.

Замшелый бег за тем меня засёк,
что невозможно к веку не прижаться,
и не прижиться, и не погружаться
в постыдный век, кипящий, как песок.

Под коркой - Стикс, и вскормлен льдом разбег.
Как любит вождь, поведать невозможно.
Но в тень сойди: как страшен имярек,
он помнит всё, беззлобно и безбожно.

Кто примерял подков железный взмах,
в размеренность минут льняных по-детски тычась;
по-чердынски велик, по-пермски - огнедышащ,
то конский, а то волчьей мордой - в пах.

Повсюду брань и бег затвердевает;
и невозможно жить и в паузе - дышать;
и в паузе - любить; и в паузе рыдает
душа кипящая, чтоб паузу держать.

Примеривая бег поверх коньков,
и бег, и лязг, я только льда избранник.
И я боюсь ресницами поранить
просторный лязг и страх без берегов.

И я боюсь, мой нежный человек:
светлее севера, счастливее удачи,
и нежных слов, и зимних рек
секрет изготовления утрачен.

Прорублена купель. Примят голубкой снег.
И смерть на бугорке съезжает на салазках.
И догорает узкогрудый век.
И робок имярек, и лязг излязган.