Казарин Юрий Викторович родился в 1955 в Свердловске. Окончил филологический факультет Уральского государственного университета, доктор филологических наук, публиковался в многочисленных изданиях. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Участник "Антологии современной уральской поэзии" (Фонд "Галерея", Челябинск, 1996). Живет в Екатеринбурге.

* * *
Что-то во тьме по ночам говорит,
дует в пустое ведро:
преображается вид
внешний, округлый - в нутро:

скошены пчелы, пропали поля,
срезаны с веток шмели,
прямо под снегом земля
вся состоит из земли,

словно душа после нас - из того,
что остаётся от мук:
не синева, а во сне вещество,
переходящее в звук.

* * *
Платком пуховым сквозь кольцо -
дорога снежная навстречу
летит в глаза, летит в лицо,
летит неслыханною речью,

летит быстрее вдоха в рот,
в гортань - горячую от пьянства,
где кровь толкается и рвёт
по кругу время и пространство,

где этот лет и этот лёд -
теснее лета, льда и боли -
с ножа полозьям подаёт
двойные долгие мозоли...

* * *
1
Поцелуешь меня. Вертикально,
чтоб не плакать, посмотришь туда,
где, себя обнимая, печально,
ниспадая, восходит вода.

И, готовясь лицом к полнолунью,
не заметишь, забывшись едва,
что листва отливает латунью,
как латынью иные слова.

2
Отсыхает язык у растений,
прозябает худая листва -
как латынь, в позолоте осенней,
не нашедшая в смерти родства.

Видно, в птице парящей провисла
нитка крови, и крыл коромысло
окоёмную держит черту,
обводящую полную смысла,
золотую уже пустоту.

* * *
Помнит тебя вода,
если смотреть в неё:
это начало льда,
это лицо твоё...

К снегу тощают рощи.
Озеро стало площе,
Тоньше бумажных льдин.
Это последний блин
камешка или взгляда
в оспинах листопада,
если лететь над ним,
как пролетает дым -
дыхом любви и гнева
с красным - во рту - кольцом.
Если смотреть из неба,
в воду упав лицом.

* * *
За спиной, за спиной, за спиной,
кто-то так затянулся луной,
что теперь выдыхает свет,

упираясь, как смерть - в предмет,
тенью, голосом, злой травой
не в тебя - ты ещё живой,
а в тебя, потому что ты
добиваешься пустоты.

* * *
Всё небо в ангелах. Баранье
движенье снега кое-где.
И выражение страданья
застыло с ветром на воде.

Волк начинается в собаке,
и открываются в волшбе
мороза водяные знаки
и сор растительный в гербе.

Во всем порядок ни с чего.
И не сходит дерево с ума,
а помнит лето речевое
и в чреве думает дома.

Вообразимые постройки
и смерть, дарующую свет.
И возле койки, койки, койки
под толстой книгой табурет.

* * *
А.Г.Б.

Ещё не лето, не свобода, а подстрочник
тепла и озера, где рыба не поет,
где воздуха летучий позвоночник
со дна вздувается и, лопаясь, растет.

О, сколько выдохов и вдохов в вертикали,
откуда плющится живьём веретено
и чашей воздуха, где ангелы алкали,
распространяется и вольно, и темно.

Буханка влажного от медленного роста
травы отравленной, как кровью буква "ять", -
краюха воздуха, не корка - а короста
иного зрения, направленного вспять.

Так жрёт и видит червь, в ходах своих плутая,
овчинку воздуха - и это небеса,
где мысль слоняется, от солнца золотая
и в лентах траурных, как длинная оса.

* * *
Точно снег, в прожорливую воду
брошены неведомые мы -
взявшие в грамматике погоду
как избыток жизни и зимы.
Счастье обтекает по касательной
сердце, уходящее в зрачок,
выгибая тусклый и страдательный
в золотой мучительный залог.
Музыка, беспамятство, молчанье -
три родных и страшных языка.
И река растёт как примечание
к ласточке, не видимой пока.

* * *
Январь без шерсти по порядку
обвяжет  голые пруды,
оденет дерево в перчатку -
в бумажный обморок воды.

И что тебе рукопожатье
без приближенья и руки,
и от чего теперь бежать и
как рифма жить в конце строки,

пока размазывает спицы
взор вольной стужи по стеклу,
заиндевевшие ресницы
вдевая в новую иглу.

* * *
Томительный свет пустоты,
подводный пейзаж полнолунья:
поляны разинули рты -
такая в округе глазунья.

Когда, отовсюду видна,
отняв у равнины предметы,
из черной бумаги - луна
без ножниц кроит силуэты.

И, контуры дрожи держа
в пределах прилипчивой плоти,
летучая мышь, как вожжа,
отхлопает воздух в полёте.

И тронется веретено
ответного взора оттуда,
где непоправимо темно
в большом ожидании чуда.

* * *
Один как дерево в лесу
с озябшей под землей десницей,
с разбитым сердцем - на весу -
гнезда, оставленного птицей.

С горячей белкою во рту
в коросте соли и простуды
и с шуйцей, вросшей в высоту,
как кровеносные сосуды.

Один - как дерево и дрожь -
в прогнившем золоте осеннем:
вот-вот до снега доживёшь
и человеком, и растеньем.

Вот-вот разрежут на куски -
нагорячат пилу ручную,
чтобы не плакать, от тоски
заглядывая в пасть печную.

* * *
Осень. Растёт окоём.
В окнах кресты проступили.
Ночью озёрный проём
плещет ножом на точиле.

Взору ли тесно от слез,
или звезда молодая
распространяет мороз,
в пекле своём пропадая.

Плачь, коли плакать тепло,
не поспевая за речью,
лбом упираясь в стекло
перед заснеженной печью.

* * *
Леска вмерзает в волну,
в воздух вмерзает волна,
воздух вмерзает в луну,
в небо вмерзает луна.

Небо вмерзает слюной
в остановившийся взгляд,
это когда тишиной
ангелы вслух говорят.

* * *
Лунка глазная, дупло. Колобок,
шар пустоты, оловянная плошка.
Это луна потрясёт коробок
спичек и выйдет, как воздух, в окошко.

Круглая светлая тень от неё
катится, плоская, с деревом, на пол,
к печке, где веник стоит, как ружьё,
к топке, где давеча воском накапал.

Не занимались сырые дрова,
долго смолу не сочила корчага.
И приходили такие слова,
что, не горя, прогорала бумага.

Как на картине фламандца лобок,
очи слезой забираешь в кавычки.
Я же, зажав в кулаке коробок,
сплю и летаю - и слушаю спички.

* * *
Эх, полушубочек нагольный
да снега вышнего нажим:
была округа треугольной,
а стала именем своим.

Её тяжёлые овалы,
воды колонное литье
круглы, как винные подвалы,
как имя круглое её.

Когда нельзя посторониться,
плывя в подножные нули,
и взгляд вытягивает птица,
как Божий голос, вдоль земли.

* * *
Морозный воздух - с валидолом,
как с пулей пушкинской: во рту
с термометром или глаголом,
впитавшим углекислоту.

Зима войдёт, как бусы, в горло,
срывая с голоса резьбу,
чтоб слово долгое протёрло
до дёсен голую губу.

Чтоб суша снова стала твердью -
водой под снегом без воды,
как вечность, пахнущая смертью,
как счастье, полное беды.

* * *
Шар снегопада шерстяной
перемещается со мной
на золотое перекрестье
слезы. А мы стоим на месте.

Мы в центре. Мы со всех сторон.
Как недобитый телефон.
Как негатив живого сада,
расхристанный усильем взгляда
в горизонтальной высоте,
вращающейся на кресте
тепла, вздымаемого птицей
и рукавицей, и ресницей -
дыханьем ангела извне
да белым дымом глухомани,
где плещется вино в вине
и нагревается в кармане.

* * *
Так медлит зрение - не гнев,
а мостовая мощь соблазна
уйти, пропасть - не умерев,
увидеть, как шарообразно
и тише молнии напрасной
выпрастывание дерев.

Когда и весело, и зло
остатки воздуха свело
зелёной судорогой в слово
и без усилья горлового
в окне, потухшем в полвторого,
без звука - вынесло стекло.

* * *
Просторно, весело и грязно.
Весна венозная - здесь узловатый стыд.
Остановись, мгновенье, ты напрасно -
и дерево под окнами стоит.

И в городах распахнуты овраги,
и ледяные высятся сосцы,
и сухожилья снежной влаги,
и оттепели ватные рубцы

напряжены, и пресен серый воск
бутыли лопнувшей и зелени прогорклой,
и шевеления под коркой
червей, целующих земли остывший мозг.

* * *
Смертью растенья цветущая вещь -
створки и ящички, ящер узора,
хвост не откинувший, хрястнувший лещ -
так высота прижимает озёра.

Пещь усыпальная, дивный комод,
храм уложения тряпок и книжки
не сберегательной, наоборот,
в рифму косую - без дна и покрышки.

Град скрипородный, ресничная верфь,
чудный корабль, растворяющий брюхо,
встав на попа, чтоб древесная червь
изображала извилины слуха.

Домодержавный хозяин судьбы,
да отпусти мои карие очи:
коли окурок охоч от губы -
углем уйти в червоточину ночи.

* * *
Н. Дьячковой
Снег не ваятель - оформитель
пустот, сколоченных в мороз,
и надзиратель, и хранитель
пространства, времени и слёз,
и звёзд в незримых пирамидах,
где зависает без петли
заиндевевший сад, как выдох
земли, набравшей в рот земли.

* * *
В. Блинову
Скажи мне что-нибудь такое
про привкус дерева во рту,
про силу встречного покоя
с окурком, вмятым в темноту,
про заморозок косоротый,
где воздух узкий, как петля,
и снег становится пехотой,
когда вжимается в поля…

* * *
За тополь в драной телогрейке,
за клочья ваты по двору
глотну воды на три копейки,
достану спички и умру.

А сигарету, сигарету -
во всю длину, во всю длину -
я на пути к другому свету
уже бесшумно разомну.

* * *
Сложив себя, как зонт, исходит ель из ели,
вздувает снегирей здоровая тоска,
как будто веки покраснели
у молока.

И взгляд земли с небес, расплющенный, толпится,
и воздух пополам со снегом тверже уст,
и застревают в нём и дерево, и птица -
настолько взгляд небес на эту землю пуст.

И я тебя держу, как снегопад, за плечи,
и я тебя держу, как  крылья, на весу,
покуда хватит речи
и снегирей в лесу.

* * *
Что же, прощай, на высоком ветру -
щели небес широки на балконе
незастеклённом. Когда я умру -
твёрдыми станут ладони.

Ляжешь ли в глину - последний прокол,
сжатие воздуха в лёгких до взрыда:
всё остаётся, как вечный глагол
несовершенного вида.

* * *
Е. Касимову
Покуда вещь уходит в слово -
попробуй чисто произнесть,
свободно и небестолково,
имен измученную весть.

Да водки выпить на дорогу -
и, подчиняясь языку,
преображаться понемногу
в членораздельную тоску.

И понимать, что память речи,
как память тверди, коротка,
что звук осевший - недалече
от леса, глины и снежка.

И воздух пуст от восклицаний,
и время будущее ждёт
членистоногих написаний
шипящих, вышколивших рот.

И слух, и кровообращенье
уже подсказывают путь,
как тишине произношенье
с пропавшим воздухом вернуть.

* * *
Ты чуешь сон и смерть предмета -
и шире комнаты зрачок,
и слышно, как из табурета
вывинчивается сучок.

И голос дерева - помеха
небытию, как Рождество,
как воздух, вытянутый в эхо,
в его живое вещество.

О, голос дерева осенний
и слово горькое во рту,
и осязание растений,
не одолевших пустоту…

* * *
Скелет воды у Фаберже
в яйце из мрамора и птицы:
сверкнет в снежинке буква "ж",
как лампа в кухонном ноже,
и - шестипалая - кружится.

Летит последняя, одна -
ещё в силке могучей читки
чудесной литеры, в убытке,
как тот жучок в электроплитке
да буква "у" в пустой улитке,
поскольку выпита она.

* * *
Шагом бежит собака
линии вдоль трамвайной
прямо из зодиака
с голодом или тайной

смерти - рожденья. Свечи
вместо бровей - борзая:
ей не хватает речи,
ей хорошо без лая.

Вся заслонясь от хлеба
детской своей ресницей,
смотрит в родное небо,
где побывала птицей.

* * *
Трещинка на потолке -
ость голубая с картины
или полёт паутины,
а узелок - в пауке.

Сажа, как прежде, бела,
в черепе с чушью трещотка:
известью съедена щётка -
кисточка, сучка, метла.
Спи, говорю, дурачок -
чуешь, в иные просторы,
как в головные уборы,
звёзды попрятались в норы,
где не зимует зрачок.

* * *
Кухонное окно
бросит на землю тень -
всё, что во мне темно
или светло, - сажень,

клин из меня - во тьму,
к воздуху твоему,
где у тебя слова -
словно в траве трава.

Словно в дыханье прах
жизни - такая твердь
звука в твоих устах,
что умирает смерть.