Тиновская Елена Ильинична родилась в 1964 в Свердловске. Училась в Архитектурном институте и Уральском государственном университете на историческом факультете. Работала воспитателем в интернате, продавцом в магазине, реализатором на рынке, кондуктором на транспорте. Публиковалась в журналах "Урал", "Уральская новь", "Знамя". В конце 2002 эмигрировала в Германию.

* * *
Сметённые общей бедой с деревенских дворов,
Томятся кургузые тетки в "колхозных" платках,
И важные дамы, похожие на докторов,
Беседуют важно о разных статьях и сроках.
Когда на крыльце для порядка поставят ментов
И двери начальник откроет на малую треть,
Толпа колыхнётся водою у низких бортов,
Тугим животом на передних спеша напереть.
И катит волна, волоча беремя передач,
И кто послабей - оказался уже в стороне,
На крик и вопросы, на мат, уговоры и плач
Гремит металлическим ставнем кухарка в окне.
Я выйду патлатая, злая, с порожним мешком
Под низкое небо, висящее над головой,
Минуя трамвай и троллейбус, отправлюсь пешком
До дальнего бара на улице Пороховой.
На улице Пороховой отпотел тротуар,
Сугробы осели, ручьи подтопили гараж.
Ширяет любовь неотвязная, как перегар.
И тянется жизнь безразмерная, как трикотаж.

* * *
Я Пушкина не спас! А Пушкин был в запое.
Он мне кричал при всех: "Ты бездарь! Ты - говно!
Уйди, совсем уйди, оставь меня в покое!"
Я встал, хотел уйти, подался к двери, но...
Был Пушкин одинок, как маленькие дети,
Читал свои стихи и плакал над собой.
А этот человек и вправду был на свете,
Единственный поэт, не то что мы с тобой!
Бля буду! Буду бля! Когда-нибудь да буду!
Когда я буду бля, я всех собой спасу,
Я стану всех любить, и Пушкина, паскуду,
На трепетных руках над миром вознесу.

* * *
О. Дозморову

Печальная и бедная страна.
Хотя не так бедна, не так печальна,
Как... Но договоримся изначально,
Что виновата я, а не она.
Здесь кто чего действительно хотел,
В конце концов желанного добился.
Один запился, но другой женился
И третий на Канары полетел.
А я хотела, чтоб пылал закат,
Ещё хотела, чтобы стало тихо.
Сошла зимой на станции Крутиха
И углубилась в коллективный сад.
Там до весны пребудет тишина,
Там покосилась редкая ограда,
Там мне видны из низкого окна
Деревья сада.

* * *
На зоне УЩ триста три-дробь-четыре
В отряде, в бараке, в затерянном мире
Вошла незнакомая дивного вида.
"Ты кто?"
"Аонида".
"А я Зинаида.
Ты снега белей, моя сдобная сайка,
С тобою сытнее голодная пайка,
Нечастая дачка - мама заслала -
Шершавая пачка "Беломорканала".
Скрипите, пружинки, железная койка.
"Люби меня, Зинка!"
"Люби меня, Онька! Люби меня, лада,
До смертного срока! Чего ты?"
"Не надо! Не высижу столько.
Вы в вашем бедламе с беда'ми, с делами.
А я пустотела - взвилась, улетела.
Ушла сквозь чердак в слуховое оконце
За синюю тучу, за красное солнце.
Орет на разводе Сергевна-корова:
- Нет Музы Петровой!
Где Муза Петрова?
Прости, моя Зина, грешная-земная,
Ты верно любила, была как родная,
Прощай, однохлебка, держала некрепко,
Нет зоны, нет воли - есть белое поле,
Его переходим от края до края.
Прощай, дорогая!"

* * *
Ключи нам старший по подъезду
Не отдавал,
А так хотелось спуститься в бездну -
В полуподвал.
Там три кладовочки, три клетушки
На три семьи.
В них где-то плюшевые игрушки -
Друзья мои.
И семь ступенек, и паутинка,
И темнота.
Над головою поет пластинка
"Фэри чита!"

* * *
Я знаю, как будет. Езда на машине,
Прямая дорога на белой равнине
И низкие тучи, и снежные хлопья.
На заднем сидении Ольга и Софья,
Спокойно уснувшие под магнитолу.
Широкая местность, прижатая долу.
И там, далеко, за железной дорогой,
Прозрачный лесок на горушке пологой.
Нас встретят на месте две важные дамы.
Нет, просто хозяйки в том доме, куда мы
Приедем с салатом, шампанским и водкой
Под низкое небо над серой слободкой.
Где сыплется ёлка, где топится банька,
Роскошные, пышные Лидка и Танька
Умело, стремительно лепят пельмени,
Мукой осыпая большие колени.

* * *
На фоне влажных пепельных небес,
Не лес, а городские насажденья
Едва видны, стоят как наважденье,
Издалека похожие на лес.
Мир замер в запредельной красоте,
Дожив до акварельного потопа,
И поражает зеленью укропа
Реклама пива "Гессер" на щите.

* * *
Он вышел на балкон. Она ушла с балкона,
Присела в уголок и занялась шитьём.
И памятью о том, как с дальнего перрона
По шпалам через лес дошли они вдвоём
До станции Угор, до дачного забора,
Где надпись на столбе "125 км".
Как сказка про попа, жизнь требует повтора,
Клонирует себя и крутится в уме.
"Как молоды мы бы..." Да, молоды мы были,
Шагали широко, в дороге не устав,
Как быстро мимо нас в горячем вихре пыли
К Егоршино прошёл грохочущий состав.
Грохочущий прошёл, скрежещущий, порожний,
Округу оглушил и сгинул вдалеке...
Ты помнишь переезд, тот, железнодорожный,
Где начинался спуск к покосам и к реке.
Он радио включил, она сидела, шила,
Следила за иглой и думала тогда,
Что всё, что с нами бы... Да, всё, что с нами было,
Исчезло насовсем. Осталось навсегда.

* * *
Я не хотела уезжать,
Но твердо знаю, что уеду.
Я эту скучную беседу
Не собираюсь продолжать
Сейчас. Но там, в чужой стране,
В виду свинцовых вод балтийских
Кто завтра почитает мне
Из "Фотографий соррентийских"?
Где этот домик, полотёр
И Ольга, и четыре прачки.
Нет... Три кондукторши, монтёр,
Упавший спьяну на карачки,
Водитель, выбивший из пачки
И закуривший "Беломор",
Такие скудные поля,
Такие рыжие откосы,
Революцьонные колоссы
И заводские тополя.
Хотя... всё это никуда
От нас не денется. И те же
Нам будут сниться города
И веси, только реже, реже...

* * *
Скажи: "На чёрный день нет песни у меня!"
Но, может быть, придет,
Когда настанет чёрный...
Расплачется душа, а ум упорный,
Ради такого сволочного дня,

Глядишь, чего-нибудь изобретёт
В утеху ей.
Ты помнишь свой развод,
Какой в уме сонет
Всё время повторяла?
И только потому тогда не умирала,
Что делала сонет.

Шел поезд, за окном
Расхристанный пейзаж мгновенно проносился,
Молоденький сосед всё на меня косился
И поезд грохотал о бедствии моем.
"Я ехала домой, я думала о Вас..."
На станции Упор, на станции Развилки
Торговки шли в вагон, несли пломбир и квас
И кока-колы потные бутылки.

Скажи: "На чёрный день нет песни у меня!"
Но вон она - идёт, протягивая руку,
Фальшивит про любовь,
Канючит про разлуку:
"Дай слепенькой на хлеб" -
И смотрит на меня.

* * *
С пляски шумной, с пьянки буйной
Разве, что ли, не пора?
Там, за речкой тихоструйной,
Есть глубокая нора.
В той норе во тьме печальной
По задумке изначальной
Между зёрен и корней
Я укроюсь от людей.
Ради бога, не ходите,
Не трясите, не будите,
Не целуй её, не бей,
Ничего не нужно ей.
Тихо спит душа в покое,
Видит что-нибудь такое,
Что в земном коротком сне
Тоже виделося мне.
Видит дедку, видит репку,
Подорожник и сурепку,
Огородную ботву
И тагильскую братву.
Видит горы и овраги,
"Ундервуд" и лист бумаги,
И на брошенном листе
Все слова не те, не те...
Мол, была я и ворихой,
И ткачихой-поварихой,
Кем я только не была,
Это старые дела...
Сколько лет уже пылится
Бестолковая страница,
И всё снится, снится, снится,
Выгорая добела.

* * *
Этот город тяжелопромышленный,
Обожатель окраин своих,
Вдруг какой-то пейзажик немыслимый
Среди серых дворов городских.

На окраинах сосны да ржавые
Трубы всё, чёрт-те что, гаражи.
Ты обижен своею державою?
Ни хрена, не скажи!

Я уеду к богатству от бедности,
Буду жить хорошо,
Вспоминая все эти окрестности,
Автопарк и ещё

Всё, что вредными вбито свекровями
И весёлой братвой,
Что прошло огневыми любовями
Над дурной головой.

* * *
Памяти моего мужа

Не русский ли поэт? Ну, стало быть, Кавказа
Обязан описать манящие края!
Семнадцать лет назад такая же зараза
Пристала и к тебе, рифмовница моя.
Цыц, Муза... Ни "Тазит", ни Лермонтова сказки...
Но в молодости спорт важней, чем институт,
Я прыгала в длину и растянула связки,
И вот меня под белы рученьки ведут
В спортивный диспансер. В спортивном диспансере
Лежу с моей ногой. На улице весна,
Томление в душе, судьба стучится в двери.
"Войдите!" И вошёл. Я ошеломлена -
Какой же он амбал! Мухмад. "Па­рускы - Мага"
Давление, дзюдо, механик, К.М.С.,
Красавец, наконец. Не выразит бумага!
Мы видим яркий свет, но входим в тёмный лес...
Нам нравилось вдвоем вдоль берега Исети
Гулять по пустырю под сенью тополей,
Мы были веселы и ласковы как дети
(А иногда ещё резвей и веселей).
Он умер, я жива. Он дома. Я осталась
В непрошеных гостях Бог знает у кого.
Кто вместе помнил нас, твердит: "Какая жалость",
Но сделать всё равно не может ничего.
Поутру не видна скалистая вершина
В свердловское моё, "хрущевское" окно,
Я даже не смогла, как Чавчавадзе Нина...
А впрочем, господа, не всё ли вам равно?

Черту скольки-шести-семидесятилетья
Перешагну, шагну в безоблачную синь?
Что было - ни о чём не вправе сожалеть я,
Но... Зеркальце моё от края отодвинь.
Оно нехорошо стоит на этой полке,
Мы ходим, говорим, случайно на ходу
Зацепишь рукавом - посыплются осколки,
И так кругом беда, и снова жди беду.
Последняя из них, крылатая, как Ника,
Заявится потом за вереницей бед,
Дыхнёт в широкий рот, синюшный, как черника,
Подхватит на лету и вынесет на свет.

Над кронами дерев - быстрей - над куполами,
И там уже-вдали-увижу, осмотрясь,
Сияние вершин, засиженных орлами,
И селей грозовых кочующую грязь.

* * *
Брату

В тот-этот-год среди кровавых оргий
Уже пропало множество семей...
Стоял перед Егорием Георгий
И думал, что противник - лютый змей.
Он собственного страшного обличья
Не узнавал в сопернике своем.
Ему мольба причудилась девичья
И пленница за вражеским плечом.

* * *
На головах у тополей торчат
Мараловые панты.
Их срежут, и они кровоточат,
Растут, ветвятся, ищут варианты

Тянуться вверх, пока не взял пилу
Серощетинный дворник в телогрейке.
Ещё мы можем, сидя на скамейке,
Глядеть на серебристую метлу

Весёлых нерасчёсанных ветвей,
Торчащих из обрубков усечённых,
Жалея в них невинно обречённых
Отцов. И обречённых сыновей.

* * *
По-над зоною, над локалками,
Ходит ветер моей тоски,
Меж свиданками-колыханками -
Писем серенькие листки.
Из резной шкатулочки вынула
Письма прошлые. Боже мой!
Как любила вас, не покинула,
Допустила к себе самой.
Листья жухлые, память мятая
Целой жизненной полосы.
Передачка моя брюхатая
Влезла в форточку - на весы.

* * *
Глина, равнина да небосвода
выгнутая спина,
все говорят - покой и свобода -
вот и она!
Столько свободы, хоть поварешкой
черпай и ешь,
грунт под цементом с мраморной крошкой
влажен и свеж.
Синие, серые встали деревья
справа и сле-
ва, пригород - на вид как деревня -
жмётся к земле.
Тракт и кладбище, как продолженье
пригорода,
в узких канавах по ходу движенья -
снег и вода.
Помнишь, как вышли в ночь из квартиры
Сереги Л.,
центр, а грязно, дворы, как сортиры,
месяц желтел.
Около банка "Золото-Платина"
у гастроно-
ма ты поскользнулся, выругал матерно
город наш, но
ты не уехал. Средь населения
сталелитей-
ной промышленности, машиностроения,
глупых смертей.
Здесь ты и лёг под ракитой корявою
да под крестом,
с нежною песней, с зарёю кровавою
в небе пустом.