Болдырев Николай Федорович родился в 1944 в Серове Свердловской области. Поэт, эссеист. Публиковался в различных региональных и центральных журналах. Автор нескольких книг стихов и эссе. Участник "Антологии современной уральской поэзии" (Фонд "Галерея", Челябинск, 1996). Живет в Челябинске.

* * *
Фантастические дали.
Мы с тобой не всё сказали.
Полумесяцем луна.
Нил течёт под нами синий
и зелёный, чёрный или
крокодилово-большой.
Мы с тобой как будто дома.
Нам с тобою незнакомо
чувство памяти другой.
Нам другой планеты чувство
затмевает память густо.
Память нежити простой.
Мы не можем быть собою,
потому что с пустотою
поселился мелкий страх.
Звёздам и морям навстречу
пирамид мы слышим речи,
и в ночи молчит аллах.
На колени встанет кто-то,
чтобы звёзд услышать грохот,
чтобы жизнь ушла в песок.
Нил течет под нами чёрный.
В глубь земли уходят волны.
Что-то смотрит нам в висок.

* * *
Динь-динь-дон - говорит нам река.
Динь-динь-дон - жизнь легка, нелегка.
Не протянет и ночь до утра.
Умирать собираться пора.

Мы бормочем мгновенья невсклад
в пустоте, в простоте просто так.
Пусть ощерится грозно овраг:
наши души младенчески спят.

Мы не можем доподлинно знать,
что ушло, что ещё не пришло.
Ночью может быть очень светло.
Днём же можно невидимым стать.

Это просто, так просто, что жуть.
Остается лишь просто нырнуть
в переулок за левым крылом,
где маячит невидимый дом.

* * *
Мир, осторожней которого нет, где ты, скажи?
Медленно падает в пропасть чуть вставший рассвет.
Путь в Катманду начинается с маленькой лжи.
Осень выходит навстречу потоками лет.

Верь мне, ненужный мой друг, эта бездна не в нас:
кто-то войдет и откроет ту дверь невзначай.
Медленно входит, как зверь, осторожный наш час.
Эти пространства в замедленном ритме встречай.

Чай этот выпит не будет, наверно, нигде.
Впрочем, откуда известно: ведь чудо как сон.
Чашка стоит на столе, будто небо в воде.
И преклоняет колени пред нею взлохмаченный слон.

Пой, моя девочка, песню до самой зари.
Медленно-медленно всходят посевы во мгле.
Голосом неизречённым мой мозг озари.
И раствори мою память скорее в алмазной золе.

Читая Иосифа Бродского

Приходит то, что льнёт к стихотворенью,
конечно же, к чужому,
словно пятен
не замечает,
родинок и страха,
упрятанного прямо за спиною.
И кажется, что ты познал причины
чужого горя и чужих иллюзий,
и кажется, твой мир тебя покинул
и это ты в Венеции как странник,
как обезьянка в странных складках кожи
чужого и шершавого рассвета.
И полутени этой чуткой жизни
в тебя врываются, как сладкий ветер Ада,
и ты уходишь из стихотворенья.
как будто ты отправлен на чужбину
из мест родных пред светопреставленьем.

* * *
Ни то, ни это - есть одно окно.
В него мы погружаемся давно,
ни мглу не чувствуя как мглу, ни грани света.
Уходит снег меж рук, как дым огней.
Что сгинуло - является стройней,
хотя никто не ждёт от нас ответа.

По сторонам смотри хоть сотню лет,
увидишь только тьму, сильнее нет
мерцаний и свечений млечных мрака.
Распахана эпоха. словно прах.
И нету у нее на вечность прав.
Но даль мгновения сильнее даже страха.

Не может быть того, что точно есть.
И этих невозможностей не счесть.
И я бегу за жаром сини что есть мочи.
Громада несвершившихся измен
ликует, разрывая пленку стен.
И это первый гром священной ночи.

* * *
Я охвачен цветеньем снегов, этим ритмом блуждающим сада.
Этим мороком дней я распахан до паха последнего ада.
Я лечу под землёй, простирая неслышимо крылья.
Умирая не от нужды - от хмелящей тоски изобилья.
От избытков моих я не знаю, куда же мне скрыться.
А снег мартовский мечется, тысячью ликов пронзая, искрится.
Мне не скрыться от вас, мои лики, мгновенные лики.
Остаются лишь нимбы на стенах да крошево базилики.
А в круженье войдёшь - будь готов, что войдёшь и в земное крушенье.
Для чего и зачем - этих снежных длиннот беспричинное слёзное жженье?

* * *
В комнате кто-то был до того, как туда я вошёл.
Можно ли долго плыть, если нет никого вокруг?
Я - серебристая нить, шар моих мыслей - жёлт.
Может ли постучать в двери мои испуг?

Нет никого вовне, если насквозь молчу.
Замертво упадет тот лишь, чья жизнь - строка.
Горе мое - во мне, я за него плачу.
Море уже ушло, но возвратилась река.

* * *
Кто плоть отдаст за право быть никем?
Пустой ячейкой, мгой, мембраной слуха?
И жизнь, с сомнением рифмуясь плохо,
доподлинно рифмуется не с тем.

Куда тот звук летит, он никому не скажет.
Он глиной вымажется с ног до головы,
он шевелит вниманием листвы
и навзничь невзначай под небом ляжет.

И это всё, что можем мы назвать.
Утайкой, перекрёстным опыленьем,
тщетой и стрекозиным умиленьем,
букетом роз, которых не сорвать.

Не унести которых никуда.
Им здесь истлеть, до млечных новых странствий.
И уличаемый в истленья постоянстве,
ты лжёшь себе, как лжёт себе вода.

Грохочет водопад и день, и ночь.
И истолковывает споры и реченья.
А суть струенья рушит все значенья
и миг волнения в ничто уносит прочь.

Слоисто ночь выбрасывает ритм
наполненного звуками тумана.
Ты ждёшь чудес? То чудеса обмана.
Не спрятать ночь. Не спрятать блеск зари.

Забытая обитель

Падающая стена
вневременный водопад
поэтова Грета
неуклонно скользящая
в пучину
зимний снег
санки на перевале
опрометью кидается синий волк
в розовую щель между
забытым
и отверженным.
Костер
в молчаливом одиночестве
греющий сам себя.

Имена послов

Неясен миг.
Он послам опасен.
Жук пробирается
между отрогами
упавших в грязь бусин.
Жёлтая-жёлтая ночь.
Прикосновение
рябинового куста.
Острый укол
в область заброшенности.
Острова уплывают
из-под ног.
Крупный дождь барабанит
по панцирю кожи.
Невозможность проснуться.

* * *
Прыгнув, взлохматился век
в море маркиза де Сада.
Тот, кто охоч до планет,
медленно вышел во двор.
Медленно зреют кусты
ароматом туманного неба.
Медленно дышит земля
запахом знойной мочи.
Горло охвачено медью,
звенят голубые гитары.
Красные вопли пустыни
в сердце ночное стучат.

* * *
Я попытаюсь что-то написать тебе вдогонку.
Фрагмент то ли мелодрамы, то ли ожившей памяти,
то ли экстаза, который бывает жарким летом
на дальнем озере в богом забытом крае.
Райских сосен настой меня зажарит живьём
в гусеницу, а потом в куколку, а потом в летунью...
А потом стану рыбой, сверкающей крыльями ног,
подобных ногам Одиссея или какого-нибудь там Алкиноя.
Не всё ли равно? Кто сотворил наших тел хищную повадку
лететь вниз головой в ликующий зонт неба?
Мы ещё называем это знаньем.
Глупостью это ещё можно назвать или пустым гаданьем.
Когда за горизонт кто-то смотрит и смотрит,
думая, что вот-вот выплывет Золотая Рыбка.
Всё, что я об Одиссее знаю, это то, что он -
сплошное движенье; этакий хитрец, словно ручей,
ускальзывающий и скользящий.
О, мне совсем нетрудно тебе признаться:
фрагмент экстаза невозможно запереть в конверте,
особенно когда сидишь на берегу пустынного озера
в богом забытом крае
и посылаешь посланья всем богам вперемешку:
авось, дурни этакие, разберутся.
Что ещё может человек, ставший рыбой
и совсем, увы, не похожий на своего праотца Одиссея
или какого-нибудь там Переплута.

* * *
В простых словах немного музыки.
В искусных звуках нет правдивости.
Бродячий кот охоч до мусорки.
А ветер - разве бог стыдливости?
Жизнь наугад не знает дерзости.
Случайность проницает атомы.
А что до распоследней нежности,
то нет её. Но чем богаты мы?
А мы богаты бобэобами.
Туманом глаз и чернокнижием.
А те, кому вчера мы хлопали,
сегодня смертью все утишены.
Сальери прорастает в памяти.
Отчаянье берёт нас заживо.
Влетая в жизнь, влетаем замертво
в тот нежный миф, где страшны пажити.

* * *
Гёте кушал померанцы,
олеандры рвал, левкои.
итальянки, итальянцы
шли к нему толпой, покоя

нет Йоганну и Вольфгангу,
каждый хочет отличиться,
а в душе тоскою к Гангу
воет римская волчица.

Померанцы кушал Гёте,
в тишине, под сенью сливы.
Он работал без расчёта,
переполненно счастливый.

Анемонами богатый,
сад его тонул в молчаньи.
А мужья, слегка рогаты,
утопали в одичаньи.

Удивительное дело:
дружба - это предвкушенье
удивления пострела
на ночное девы бденье.

О Миньона, где ты, где ты?
Изначально было слово?
Но печальней нет ответа,
чем пространство птицелова.

Гёте ловко вёл гондолу
и вообще любил быть юным.
Даже в старости он долу
не клонил головку, струны

По ночам его звучали,
словно сосен песнопенье,
и в конце он, как в начале,
в явь входил, как в сновиденье.

А ещё любил быть мудрым
и печальным старый Йоганн.
Утром был он свеж как утро.
По ночам был стражем окон.

Потому что там шумели
и кричали звёзды что-то.
Там глаголами шумеры
угощали бога Тота.
И таинственный советник
померанцы ел блаженно.
И к Востоку мчался вестник
всепрощенно, всесожженно.

* * *
Я готов из поцелуя
сделать рощу и кораблик.
Я мелодию настрою,
по которой сохнет зяблик.

Если кто-то любит ехать,
то другой - король лежанки,
и ему весь мир не к спеху,
к спеху - песни на полянке.

Кто-то может быть высоким,
кто-то просто ниже ростом.
Кто-то - призрак у осоки.
Кто-то дышит очень просто.

Словно маленький кузнечик,
он ничем не озабочен.
Одуванчик - тот же мячик,
миг, лежащий у обочин.

Кто-то стену поднимает
и не видит чёрных трещин.
Кто-то в пропасть пёсом лает
и не любит голых женщин.

Кто-то думает, что ночи -
это стены града Бога...
Мир невидимый грохочет
на полянке, у порога.

Ну, а мы с тобой готовы
позабыть все наши раны.
Посреди судьбы, как дома,
снова встанем рано-рано.

* * *
Знаете, на чём все ловятся?
На красноречьи.
Говорят: красноречивый человек,
красноречивый поэт,
красноречивый жест...
Но я заметил:
того, кто умеет слышать,
не обманет красноречие Моцарта.

* * *
Если я сплю-сплю-сплю-сплю,
то должен ж однажды проснуться?
Мир зачарованный спит,
дожидаясь меня.
Так дожидалась царевна
своего невозможного принца.
Так дожидается смерти
во дворе детвора.

* * *
Я дам тебе лунного голубя.
А может быть, юного Гарпия.
Иль выточу юношу голого
и дам ему имя Моцартия.

И лунные пальцы протянутся
во мраке печального облака.
И области сна безначального
прольются, как звёздные волосы.

Какая печальная линия.
Гудки паровозные ссорятся.
И волосы мокрые, синие
бродяжат, волхвуя бессонницу.

Волхвы приходили, но праздные.
Волхвы проходили, но мимо всё.
И лунные пальцы прекрасные
напрасно над крышей толпилися.

Я лунного голубя выращу,
не буду бессмысленным сонею.
И, как идиот - кататонию,
полнеба за бороду вытащу.