Владимир Лурье

ПАМЯТИ ДРУГА

Очень трудно писать о Дмитрии Кондрашове спустя всего год после его ухода (начнем с того, что при жизни он порвал бы меня как тузик грелку за столь очевидную банальность, и тут же сам уселся бы писать свой некролог, рассыпая по тексту каламбуры и ироничные замечания). С Дмитрием Леонидовичем нас связывала 30-летняя дружба, первоначально возникшая на почве знакомства в компании студентов-филологов ЧелГУ, куда меня-то занесло вовсе кривым ветром – виновато пожизненное увлечение бардовской песней. Помню, возвращались мы заполночь с какого-то мероприятия (году этак в 1979–1980), и он сильно бранил самодеятельные бардовские тексты, а потом спросил, как я отношусь к Высоцкому. На что я высокомерно заявил, что Высоцкий – и не бард вовсе, а крупнейший современный российский поэт из живущих, за исключением, конечно, Иосифа Бродского. Так мы «совпали» на тот момент. Потом я занимался своими инженерными делами, а он учился в университете, но при встречах (довольно регулярных в то время) мы с увлечением болтали о литературе, искусстве, истории. Однажды он иронично назвал эти наши «экскурсы» – путешествием дилетантов. Так оказалось, что у нас есть ещё одна общая страсть – проза Булата Окуджавы. «А парень-то очень даже не прост!» – подумал я снисходительно (всё-таки предполагалась некоторая дистанция между первокурсником Челябинского заречного университета (как мы в ЧПИ его называли), и инженером, ветераном ССО и КСП. А Дима продолжал удивлять: оказалось, что он прекрасно знает математику, классическую музыку, литературу (причем в объемах, явно не предусмотренных учебной программой, – в том числе т. н. самиздат). Это свойство – удивлять – он пронёс через всю свою не слишком долгую жизнь. Считая (из-за молодости, глупости и технического снобизма) гуманитарные науки делом малосерьёзным, я как-то поинтересовался, как это его занесло в филологию – и мгновенно получил жуткую отповедь, ощутив себя побитым щенком. Во всем, что касалось литературы, Дима был рыцарем без страха и упрёка, в первую очередь – без страха. Помню, в середине 1980-х годов (на пятом курсе) он влип в историю с записками Светланы Алилуевой, его вызвали на разбор в КГБ. Так он и там заявил следователю, что считает невозможным деление текстов на запрещённые и разрешённые, и даже прочёл тому небольшую лекцию о творчестве Василия Аксёнова. Как он уцелел в это паршивое время и при этом ухитрился закончить университет, не знаю до сих пор. В конце 1980-х «в списках» стали появляться его стихи, и мы, его друзья, осознали со всей очевидностью, что Дима – настоящий поэт. При этом он не слишком любил «озвучивать» им написанное, предпочитая играть словами и смыслами в повседневной речи. В смутные перестроечные годы он более всего радовался наступившей «свободе текста», политические же свободы его увлекали меньше – он очень быстро (возможно, быстрее многих) понял, куда движется раздолбанная телега российской государственности. Как-то не складывались его отношения с бытом: карьеры филолога-исследователя он делать не пытался, хотя мы неоднократно обсуждали с ним интереснейшие идеи (например, феномен Мориса Симашко), а также прблемы творчества Булгакова, Высоцкого, Бродского. Журналистом он был беспощадно-язвительным, на бумаге позволял себе не всегда оправданные резкости, которые совершенно не вязались с его природной деликатностью и время от времени создавали «ситуации». Далее языком официальным: «безукоризненный литературный вкус и чутьё на всё по настоящему талантливое позволили журналисту Дмитрию Кондрашову сыграть существенную роль в культурной жизни Челябинска. Особое внимание он уделял творчеству молодых, андеграунду». Свою тягу к неофициальной и потому свободной литературе он объяснял строками Булата Окуджавы: Когда в прекрасный день Разносчица даров вошла в мой тесный двор, бродя дворами, я мог бы написать, себя переборов, «Прогулки маляров», «Прогулки поваров»... Но по пути мне вышло с фрайерами. Поэтическое его творчество стопорилось, по-видимому, из-за высочайщей планки качества, которую он себе установил ещё в молодости, а может, из-за фатального сочетания  ума, таланта и места рождения – по Пушкину. В качестве издателя я много раз принимался обсуждать с ним проект его первой поэтической книги, и даже название «Отдалённое представление» для неё придумал сам Дима, «ловя кайф» от его двусмысленности. Но потом очередной творческий (а может, человеческий – Дима был не слишком открыт) кризис откладывал эту затею на неопределённый срок. Громом среди ясного неба прозвучало известие о постигшем его инфаркте (в его-то годы!). Оправившись после болезни, он часто иронизировал по поводу «бренности бытия», вспоминая университетских времён шутку: «Кто за проезд не платит, того кондрашка хватит». Но однажды, слегка скривившись, признался, что врачи настоятельно советуют шунтирование, которое ему не по карману. А проклятая наша жизнь заставляла крутиться в поисках заработка, хвататься за любую литературную халтуру, работать корректором в нескольких издательствах, репетиторствовать... В лютый холод он отправился на очередной урок, вошёл в теплую квартиру... сосуды не выдержали перепада температуры. Последнее время мы виделись не очень часто, три-четыре раза в год, но в мой день рождения он всегда звонил и спрашивал, буду ли я рад, если он подарит мне вот эту или вот эту книгу, и позволено ли ему преподнести её лично, чем приводил меня в ярость – как будто ему требовалось какое-то особое разрешение. Господи, как я скучаю по нему...