Вячеслав Шмыров

ТОЧКА ОТСЧЕТА

Дима Кондрашов – это Дворец пионеров начала 70-х, в который мы пришли записываться чуть ли не в один день и чуть ли не во все кружки сразу, включая драматический. «Чуть ли» – потому что точную историю нашего знакомства я уже вряд ли воспроизведу, но хорошо помню, что мальчики в драмкружок шли неохотно, все больше в него записывались девочки, и потому обнаружить в этой пикантной для любого молодого человека ситуации второго (помимо себя) чудака было уже событием. В драмкружке мы не задержались – задержались в литературно-творческом объединении «Алые паруса», которым с большой заботой о нас руководили Лидия Александровна Преображенская и Галина Владимировна Харина. Задержались надолго – до самого выпуска из школы, и потом ещё на долгие годы – пусть и с разной степенью дружеской близости в отношениях, в том числе и с Димой Кондрашовым. Дмитрий вышел из вундеркиндов. Его бабушка и дедушка были учителями, а замечательная мама Нина Валерьяновна – профессиональный математик и, как я теперь понимаю, классическая шестидесятница со всем набором новых на тот момент образовательных теорий, которые применялись к Диме со всей решимостью оттепельного энтузиазма. В 70-е, когда оттепель сошла на нет, таким людям, как он, стало нелегко. Время словно проходило мимо их талантов и полуталантов, а в Диме долгое время уживались и литератор, и шахматист, и музыкант, и ещё чёрт знает кто. Его безбытность утомляла, в том числе, похоже, и его самого. Его вездесущность рождала представление о нем как о человеке не реализованном, за все берущемся и ничего не доводящем до конца. Тем удивительнее, что при всей Диминой открытости и контактности, когда, казалось бы, все о нем знали всё, в его существе потаенно взращивался настоящий поэт, который для многих – в том числе, каюсь, и для меня – по большому счету открывается только сейчас. Это, наверное, и есть его подлинная самореализация, возможно, возникшая как протест по отношению к неряшливости собственной жизни. «Алые паруса» стали идеальной формой нашего отрочества. Они приходили к нам каждое воскресение, и, похоже, мы этими воскресениями только и жили. Почему мы все собирались в одном заповедном месте на территории парка «Алое поле» и потом долго не расходились или напротив – после занятий отправлялись в одни «общие гости», чтобы опять же долго не расходиться – одному Богу известно. Чем мы жили тогда: одним увлечением – литературой, стихами, или, ещё больше, ощущением дружеской общности (опять же – при всех нюансах иногда непростых взаимоотношений!) – про это каждый, наверное, рассказал бы по-своему. А мы – это Дима Кондрашов, Ира Алтоцкая (ныне  Аргутина), Наташа Шалыгина, Леня Туфленков, Наташа Штурбабина, Виталий Моисеенко, а ещё Дима Бронский, Лена Лапидус, Лена Григорьева и, конечно же, Светлана Томских, которая, как и Дима, ушла из жизни слишком рано и совсем неожиданно. Диагноз этого ухода, как я понимаю, у них тоже был общим: внезапная остановка сердца. Света не училась в средней школе, а где-то работала, совмещая производство и обучение в школе рабочей молодежи. Помню об этом, потому что она обладала не только смущавшим наших наставников не «пионерским» статусом, но и каким-то взрослым жизненным опытом. В чем с Димой они, казалось, были полными противоположностями. Ведь Кондрашов был соткан из начитанности, иногда казалось – из начетничества, но в любом случае – из какого-то надсадного педантизма, за которым стояло обязательное, с его точки зрения, отстаивание некой чуждой практической жизни академической нормы. И эти черты правильного литературного мальчика (кстати, уже тогда блестящего версификатора) то и дело вызывали насмешливые реплики Светланы, которая жила скорее интуицией, своими взрослыми чувствами, природным ощущением своей так рано разбуженной женской стихии. Я помню Димины стихи: «Художник Босх Иероним / Был ироничен и раним. / Фан-та-сма-... горек дым времен, / Переменившихся при нем…». А у Светы: «Невыносимая нелюбовь, / Какое грустное начало. / Торговка брызгала слюной, / Рублями очередь стучала». По этим стихам особенно видно, какие они были разными – эти поэты. А ведь я только сейчас осознаю, что по паспортным данным Дима и Света были чуть ли не одногодками. Сказать, что «Алые паруса» прививали идеальный вкус к настоящей поэзии, – было бы полуправдой. Чтобы понять скудость провинциальной жизни тех лет, достаточно вспомнить, что главные споры среди членов литобъединения велись вокруг Есенина и Маяковского, иногда говорили про Блока, почти никогда – про Ахматову и Мандельштама, которых мы, в общем–то, и не знали. Хотя на горизонте уже возникал и этот новый для нас ряд имен, особенно после того, как в рязановском фильме «Ирония судьбы…» в декабре 1975-го впервые прозвучали романсы на стихи Цветаевой и Пастернака. В русской поэзии середины ХХ века вообще для нас был провал. В русской поэзии середины ХХ века вообще для нас был провал. После явления Есенина и Маяковского как будто бы сами собой возникали имена Евтушенко, Вознесенского и Ахмадулиной как наследников великой революционной поэтической эпохи (опять же рецидив шестидесятничества!), но любить их по строгим челябинским меркам было тоже чем-то почти декадентским и неправильным. Члены «взрослых» литобъединений за такие пристрастия по головке бы не погладили, а главным пропуском в их мир – надо же было однажды взрослеть! – могли стать, помимо почитаемой поллитры, разве что стихи Николая Рубцова. И все-таки, как писала порицаемая «на местах» Белла Ахмадуллина, «литературой мы дышали». А со временем пространство «Алых парусов» неожиданно расширилось за счет приглашения членов литобъединения на Челябинское областное радио, на котором журналистка Ирина Бушуева организовала дискуссионный клуб старшеклассников «Сверстники». «Призрачно все в этом мире Бушуевой…», – тут же переиначил слова знаменитой песни Дима Кондрашов. И впрямь Ирина оказалась очень неожиданным, если не сказать «поворотным» человеком в нашей судьбе. Встречались мы еженедельно и не только в эфире, обсуждая различные взрослые и невзрослые темы. И именно общение с этой изящной и такой «нездешней» молодой женщиной раздвигало привычные духовные горизонты. Она читала то, о чем мы не имели понятия. Она подсмеивалась над тем, что в условиях глухого застоя казалось несомненно правильным и стабильным. При том, что Ирина не была диссиденткой, а скорее была натурой ищущей, которую томило интеллектуальное однообразие нашей общей провинциальной жизни. И ещё в Бушуевой была женская загадка: все самое интересное она словно бы обрывала на полуслове, то ли предлагая нам довести какую-то мысль или тему до конца самостоятельно, то ли интуитивно боясь того, что она в себе самой перешагнёт какую-то запретную грань. Она ни в чем не была догматичной – просто жила ощущением натянутой и до поры резонирующей струны. Не сомневаюсь, если бы Ирина однажды решила создать тайное общество – необязательно с антисоветскими целями – мы бы все в него записались, а Дима Кондрашов сочинил бы гимн и нарисовал герб. Мальчишеская романтика – несомненная особенность нашего взросления. Именно Кондрашов заразил нас книгами Владислава Крапивина, стопроцентного наследника Гайдара и Кассиля, к тому же, свердловчанина, что делало эту литературную фигуру особенно притягательной: ведь Свердловск (нынешний Екатеринбург) был совсем рядом, и это значило, что знакомство с нашим кумиром было более чем возможным. Благодаря «Алым парусам» мы вообще много ездили – в Курган, в Москву, на какие-то пионерские и комсомольские сборы. И это поддерживало в нас чувство общности, которой мы, помимо всего прочего, очень гордились. И если надо – могли дать отпор, отстаивая наших кумиров и учителей, которым от нас же и больше всего доставалось, что находило непрерывный отклик в литературных пародиях, шаржах и эпиграммах, а главным мастером этих жанров был всегда Дима Кондрашов. Мы учились в разных школах: я – в 80-й, он – в 31-й, более по тем временам (не знаю, как сейчас) престижной, с физико-математическим уклоном. В 1979-м он поступил на филологический факультет Челябинского госуниверситета, куда меня годом раньше не приняли, потому я оказался в Свердловске, на заочном отделении УрГУ, а ещё через три года – в Москве, на киноведческом факультете ВГИКа. Время было безинтернетное, но благодаря таким людям, как Дима, оно достойно восполняло информационный и коммуникационный дефицит. Именно поэтому не было, как кажется теперь, ни одного случая, чтобы в очередной мой приезд на каникулы из Москвы Кондрашов с нетерпением не встречал бы меня в аэропорту, а наше общение с ним каждый раз не продолжалось бы до полуночной одури… А потом все закончилось – и наша юность, точкой отсчета которой были Дворец пионеров и «Алые паруса», и эпоха, которая уже после 1985 года не испытывала дефицита ни в информации, ни в общении, ни в возможностях для саморазвития, которому всегда был верен Дима Кондрашов.